Страница 23 из 38
Я потому и заговорил о мужестве поэта, что стихи о любви пишутся в безнадежной ситуации. Как легко было здесь сорваться и впасть в осудительный пафос, обрушить упреки на покинувшую! Но Пушкин берет всю тяжесть страдания на себя. Кого тут винить? Разве что судьбу – и поэт не удержался от таких искушений, только быстро спохватывается. Но нет ни малейшего упрека в «ее» адрес, напротив – возрождается совсем было утраченная формула («друг сердца незабвенный»). Невыразимо горько утратить надежду даже на последний гуманный жест; в послании «Князю А. М. Горчакову»
Пушкин идет даже на это, но своего чувства не предает, ничем его не омрачает.
Поэт ищет альтернативу любви – в поэзии, в дружбе, в покое; поиск оказывается безуспешным. Но ведь юная муза Пушкина уже проигрывала доопытный вариант: клин вышибается клином… Выясняется: мальчик Пушкин страдания себе напророчил; идиллическая концовка конфликта легко получалась в эпическом варианте («Блаженство») и совсем не получалась в варианте лирическом («Измены»). Трудно сказать, учитывал ли Пушкин этот свой литературный опыт, но остается фактом: в элегическом цикле (редкие эротические мотивы идут параллельно и к нему не относятся) нет даже намеков, что можно дождаться другой любви: сама тема такого разговора начисто исключена. Пушкин не слеп, вокруг себя он видит (и принимает) разное; Горчакова напутствует: «Измены друг и ветреный любовник, / Будь верен всем – пленяйся и пленяй». Но чужой опыт тоже запределен. Для себя поэт решает однозначно: эта любовь, какой бы она ни была, с мимолетной радостью и неисчислимыми страданиями – единственная, длиною в жизнь. Не будем задним числом, зная всю пушкинскую биографию, уличать поэта в непоследовательности, в прямом нарушении принятого решения, ибо пока сама любовь Пушкина – факт не столько биографический, сколько литературный. Но именно этим он и интересен: если юношеский максимализм столь высоко подымает нравственную планку, это не проходит бесследно, даже если выдвинутый литературно жизненный принцип не реализуется (не «чисто» реализуется) в бытовой практике. Качественно значимы нравственные ориентиры: они питают идеал художника, его святая святых.
Крушение первой, юношеской любви поэта нетрудно прогнозировать изнутри. Нeобыкновенного изящества и тонкой отделки выстроена яхта, но в ней безнадежно пускаться в плавание по бурному житейскому морю. Роковое противоречие заложено изначально: любовь – вершинная ценность, а в ней так мало радости и так много страданий…
Движение поэтической мысли в элегическом цикле можно уподобить колебанию большого маятника, ход которого отсчитывает не просто бытовое время, но время жизни. Движется маятник, теряя скорость, к верхней точке – и кажется, силы иссякают; еще чуть-чуть – и маятник сломается, пресечется жизнь. В песне поэта начинают звучать жалобы.
Страшно слышать такие слова из уст влюбленного, который сам не может воспринимать свою страсть «без ужаса». А как не ужасаться, если «цвет жизни сохнет от мучений!» Вот и другая возможность объяснить это состояние (ср. версию Ю. Н. Тынянова): источник ужаса не внешний (недосягаемость объекта любви), а внутренний, поскольку неутоленная страсть воспринимается разрушительной. И тогда возникает надежда уже не на счастье – хотя бы на то, чтобы «в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный» («Элегия» – «Я думал, что любовь погасла навсегда…»). Надежда несбыточна, и в резерве остается только упование на смерть-избавление.
Но маятник начинает обратное движение, набирается скорость – и сквозь жалобы прорывается ликование:
Потому и пришла ассоциация с маятником, что в элегическом цикле колебания между восторгами и отчаянием ритмичны и повторяются многократно. Но восторги призрачны, а отчаяние реально. Наблюдения над прожитой жизнью, размышления над ее перспективами безотрадны.
Накапливаясь, в послании «Князю А. М. Горчакову» отчаяние разряжается серией предельно заостренных вопросов:
Согласимся: такие вопросы какое-то время можно носить в сердце, но беспредельно – нельзя. Слишком они жгучи. Тут действительно выбор всего лишь из двух: или сердце разорвется от перенапряжения, либо вопросы надо решить.
Пушкин решил вопросы. Ему помогла в этом сама жизнь.
Пушкин преодолел кризис. Теперь можно определить временные рамки кризисного состояния и сделать это вполне решительно: от стихотворения «Осеннее утро» до послания «Князю А. М. Горчакову». В первом случае можно воспользоваться отсылкой названия, во втором – хронологической пометой текста: «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной». Итак, отрезок поболее полугода, с осени 1816 до конца весны 1817 года, составляет относительно самостоятельное звено творческой биографии Пушкина. (Кстати, отмечу парадоксальное интуитивное пророчество Пушкина: в «Осеннем утре» он прощался с блаженством «до сладостной весны»; весна не получилась сладостной, детали вовсе не угаданы; и все-таки нареченный срок оказался угаданным.)
Преодоление кризиса, как и его возникновение, произошло не на путях творческого поиска, а на путях биографической жизни. Пока поэт ломал голову над сложнейшими вопросами, умозрительно решить которые было бы чрезвычайно трудно, вплотную приблизились два тесно взаимосвязанные события: заканчивался срок обучения в Лицее и открывалась перспектива самостоятельной жизни. Приближение выпуска, предстоящее расставание с лицейскими товарищами вывело Пушкина из состояния психологического шока. Восстановление отвергнутых (или далеко отодвинутых) духовных ценностей и есть признак преодоления кризиса.
Послание «Князю А. М. Горчакову» воистину рубежное. По нагнетению мрачных переживаний и предчувствий это еще никак не развязка, но кульминация драмы; по содержанию послание вполне вписывается в ряд кризисных стихотворений. Выделяет из них это послание концовка: она не является логическим обобщением сказанному, но, как раз в споре с последним, как бы разрывает путы очевидного и возрождает утраченные жизненные опоры.
Смятенья мыслей и чувств еще полно и в этом небольшом фрагменте. На гордое (очень пушкинское) «ропот – униженье» следует жалостное роптание: «Нет! и в слезах сокрыто наслажденье…» А было время убедиться, что слезы дают разве что кратковременное утешение; и «наслаждение» возникает разве что от упрямства элегического певца. Но кроме этой призрачной опоры возникают опоры действительные: «Мой скромный дар и счастие друзей». Нельзя не заметить: обе посылки выступали альтернативой с самого начала – с «Разлуки», но тогда обе отводились, и в последующем отрицание нарастало. Выходит, время лечит раны.