Страница 12 из 46
Та полулежала в постели, в комнате пахло успокоительной солью. Возле Анастасии Куприяновны суетилась горничная Глафира, которая цыкнула на Катю, когда та с криком «Барышня помирает» ворвалась в комнату.
Анастасия Куприяновна вскрикнула, резко поднялась с подушек, но тут же опрокинулась назад в глубоком обмороке.
Катя полными слез глазами посмотрела на нее, потом оттолкнулась руками от постели, поднялась и, шатаясь, пошла к двери.
Надо сказать Павлу Афанасьевичу, подумала она, но бежать в другой конец дома, где молодой барин приводил в чувство отца, у нее не было сил. Побрела назад в комнату, где умирала, как ей казалось, барышня. Переступив порог комнаты, она обнаружила Павла, стоящим на коленях возле сестры. Он обнимал ее руками, плакал и повторял одно слово: «Аня». Катя больше не могла сдерживаться. Припав к деревянной спинке кровати, зарыдала, запричитала, как причитали бабы в деревне над покойниками. В голове у нее шумело, грудь распирало от тупой боли, слезы кипятком зарождались под веками и кипятком проливались на щеки и сжатые в кулачки руки.
Очнулась она от струи холодного воздуха, проникшего в комнату. Подняла голову и увидела одетого во все черное человека с саквояжем в руках. Рядом с ним был еще один незнакомец, тоже почти во всем черном. Эти двое производили такое зловещее впечатление, что Катя захолодела от ужаса. Она ползком пробралась в угол, втиснулась за комод и замерла там, уставившись расширенными от страха глазами на двух незнакомцев. Видимо, почувствовав ее взгляд, один из них обернулся в угол и улыбнулся. Девушка могла побожиться, что губы его даже не шевельнулись – улыбались лишь глаза. Но страх ее мигом прошел, а сама она готова была уже служить ему.
– Ну-с, посмотрим, – донесся до нее его уверенный голос. Незнакомец шагнул к постели, взял безжизненную руку Анны, в другой руке с мелодичным звоном открылась крышка больших золотых часов.
Лицо незнакомца вначале было сосредоточенно спокойным. Но не прошло и минуты, как он нахмурил брови, губы его плотно сжались. Раз, другой взглянул на вытянувшееся тело, потом наклонился над больной, приложив ухо к ее груди. Не удовлетворившись этим, незнакомец стал ощупывать шею Анны, как будто что ища. Вот его пальцы замерли под ухом больной, он закрыл глаза, вслушиваясь в различимые ему одному удары.
Доктор, подумала тогда горничная, доктор из города. Теперь-то будет все хорошо, недаром же он ученый человек.
А в это время доктор повернул голову к своему спутнику и что-то сказал тому на незнакомом языке. Но не французском, который Катя немного разбирала, общаясь со своей барышней. Не был это и немецкий, на котором иногда ругался Иохим, лекарь, появившийся в дому давно. Говорили, его Афанасий Петрович из последнего похода привез да и оставил жить у себя в благодарность, что тот спас его, вынеся из боя, когда конь под бравым Афанасием Лыковым был убит. Иохим давно и хорошо говорил по-русски, но иногда, рассердившись, вспоминал свой родной язык.
Катя видела, как врач и его спутник с жалостью посмотрели на беспомощно распростертое тело Анны, сочувственно покачали головами. Стоявший рядом Павел Афанасьевич схватил доктора за локоть, тот обернулся к нему, слегка пожал плечами, добавил что-то еще. Павел не унимался, все требовал чего-то. Доктор вновь повернулся к больной, потом просунул руки ей под спину, развел и вновь соединил их. Слегка нажал на грудь, потом двумя руками взяв голову девушки, повернул ее влево вправо, качнул вперед-назад и опустил. Вытащив из-под головы Анны подушку, он, не глядя, бросил ее в стоящее рядом кресло.
– Принеси подушку совсем плоскую, как для младенцев, – попросил, требовательно глядя на Катю.
Горничная кинулась вон из комнаты, спеша выполнить распоряжение строгого доктора, умеющего улыбаться одними глазами. Вернулась. Доктор покойно сидел в кресле, его помощник стоял рядом. Павел Афанасьевич присел в ноги больной. Катя хотела сама подложить подушку под голову своей барышни, но доктор предупреждающе поднял длинный палец. Он встал, взял из рук застывшей на месте горничной плоскую подушку в белоснежных кружевах и ловко просунул ее под голову, приподняв ее лишь на дюйм.
Потом доктор поклонился Павлу Афанасьевичу и широким шагом направился к двери. Спутник его последовал за ним, но приостановился, поглядел на горестно склоненную голову барина и произнес: «Все в руках Господа. Не оставляйте ее одну, но и не переворачивайте с боку на бок. Дай Бог, все образуется».
Павел тяжело поднялся и вместе с помощником вышел. А Катя с того момента решила не покидать Анну ни на минуту. Усевшись в кресло, сложила руки на коленях и вперила взгляд в бледное лицо барышни. Долго она читала молитвы, что знала с детства и не заметила, как сон сморил ее.
…В этом месте воспоминаний Катя всегда останавливалась, потому что до сего дня не могла решить, видела ли она во сне или наяву, как зашла в комнату барыня, Анастасия Куприяновна. Не слышала горничная звука открывшейся двери, только увидела, как край полога колыхнулся. В комнате было еще темно, лишь свеча на прикроватном столике давала неясный свет. Наверное, барыня и не заметила ее, так как ни разу не взглянула в ее сторону. Катя-невеличка утонула в кресле, в темноте вполне можно было принять за ком одежды. Анастасия Куприяновна тихо отодвинула полог, наклонилась к лицу дочери и долго вглядывалась в мертвенно-бледное лицо. Потом услышала Катя, как она произнесла несколько слов. Лишь явственно услышала: «Прости, прости». С горестным вздохом разогнулась Анастасия Куприяновна, дрожащей рукой перекрестила неподвижную дочь. Затем в исступлении заломила руки к голове, схватила себя за виски и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонала. Катя поразилась: перед нею была не убитая горем мать, а сокрушающаяся от непосильного греха мученица. Будто бесы раздирали ее изнутри, а боль до неузнаваемости исказила черты лица, вырывала болезненные стоны. Кате стало жутко.
Ей приходилось раньше видеть, как горюют матери над умирающими детьми, но никогда она не видела у них такого выражения лица. При всем отчаянии в лицах простых женщин просматривалось знакомое с детства выражение, запечатленное на лице Богородицы, когда снимали с креста сына ее, Иисуса Христа. В лице же Анастасии Куприяновны и отблеска божественного горя не было. Напротив, ее лицо неуловимо сейчас напоминало лицо Иуды, глядящего из толпы на распятого Христа.
Будто вина на ней за случившееся с дочерью, подумалось тогда Кате. Верно, клянет себя сейчас за то, что силком хотела отдать за старого князя, что вечно попрекала наследством. Не было бедной Анне от нее ни слова привета, ни ласки материнской. Кайся, кайся теперь, с обидой за барышню думала горничная. Будет Господь милостив, и останется Анна жива, так не повтори ошибки, относись к ней ласково, по-матерински.
Девушка и не заметила, как покинула комнату Анастасия Куприяновна. Только сквозняком потянуло от двери.
В этот самый момент стукнула ставня, и Катя очнулась. Глянула на окно…
– Господи, спаси, сохрани и помилуй… Чье лицо там.. Ба-ба-ба-бушка…
Взвизгнула бедная Катя от ужаса, зажмурилась, руками прикрылась, а чувствует, что преследует ее грозный взгляд покойной Елизаветы Федоровны. Дрожит Катя:
– Зачем пришла ко мне, в чем я провинилась?
Тут словно в сердце ее кто кольнул. Кинулась Катя к Анне, а у той подушка на лице лежит, да не та, что она сама из детской принесла, а другая, прежняя, что второпях в угол забросили да и забыли. Похолодевшими руками потянула подушку Катя с лица барышни. Не разберешь, жива, нет ли?
Зеркало надо, да где его сейчас найдешь? Свеча! Свеча покажет, есть дыхание или нет.
Девушка сжала тоненькую свечку непослушными пальцами, прикрыла ее ладошкой и поднесла к самому лицу больной. Ближе, еще ближе. Рука дрожит, не разберешь.. Вот сейчас лучше.. Так …пламя… колышется.. Фу-у-у, значит, дышит.
Капелька воска вдруг упала на губы Анны. С испугу Катя задула свечку, и темноте ясно услышала удаляющиеся шаги за окном.