Каштаны цветут дважды

— Почему? — Реджина неторопливо обернулась. — Ведь меня отпустили. Боитесь, что со мной захотят расправиться из-за сотрудничества с вами?

Голд, глядя куда-то мимо нее, сухо уронил:

— Поймете позже. А сейчас просто делайте то, что вам сказано.

Несколько секунд Реджина не шевелилась. Откинув голову, она рассмеялась хриплым, тягучим, низким смехом.

То, что вам сказано. О, Реджина оказалась на редкость исполнительной.

Она не заметила, когда и как, оборвав смех, произнесла вслух эти слова. Каждое обжигало губы, огненным языком лизало лицо. Темное, мрачное, черное пламя.

— Этому совету я и следовала. Я была очень послушной. Стала предательницей, и по правде говоря, — губы до боли в кончиках рта растягиваются в улыбку, — раскаяние меня не уничтожило. Я начинаю подозревать, что, выбирая сторону, — теперь слова летят ей в лицо, точно гравий из-под копыт лошади, острая, режущая галька, — я совершила ошибку. А за ошибки, — шагнув к серванту у стены напротив окна, Реджина небрежным жестом откинула крышку, — надо платить, вот мои доверчивые друзья и поплатились. Но теперь вы ведь защитите меня? — бросила она через плечо.

Голд был молчалив сегодня, но на этот раз пауза затянулась. Затянулась настолько, что пальцы Реджины успели нащупать холодную сталь.

— Да, защищу, — приглушенно, точно сквозь стиснутые зубы донеслось до нее.

Реджина неспешно обернулась. С наслаждением заметила, как Голд застыл при виде направленного на него револьвера.

— А если мне нужно не это? — выделяя каждое слово, спросила она. Щелкнул взведенный курок.

— Что тебе нужно? — ровно спросил Голд.

Реджина слегка пожала плечами, усмехнулась.

— Уничтожить тебя.

— Думаешь, месть сделает тебя прежней? Заполнит пустоту?

Пустота. Пустота… как когда берешь барьер и видишь за миг до того, как это произойдет, видишь, что лошадь заденет перекладину. Пустота после того, как это происходит. Сломанный позвоночник, размокший дерн, с которого уже никогда не подняться.

— Ты-то что знаешь о пустоте? — цедя каждое слово, спросила она.

Голд помолчал. Он то смотрел на Реджину, то отводил взгляд куда-то в сторону, но не фокусировался на револьвере в ее руках.

Наконец он заговорил, медленно, едва ли не доверительно:

— Каждому чудовищу она известна, Реджина. Я не исключение. За зло нужно платить, но месть, — он указал на револьвер так равнодушно, точно Реджина целилась куда угодно, только не в него, — лишь увеличит счет, поверь.

— Это не месть. Мы враги, а сейчас война.

— Это не наша война! — вырвалось у Голда не с яростью, а с какой-то усталой нетерпеливостью и нелепой, нелепее, чем его задушевность, искренностью.

На презрение не хватило энергии, и Реджина только свела брови.

— Вот как? — проронила она. — Настолько за себя боишься, что готов поменять сторону?

Голд открыто взглянул ей в глаза, неторопливо, уверенно усмехнулся.

— Боюсь, — выделяя каждое слово, ответил он. — Всегда боялся. Но сейчас не за себя.

Реджина безотчетно выпрямилась, напряглась, словно оружие уже перешло из ее рук в его. Что-то смутно-знакомое было в словах Голда; она почувствовала в нем властность, рожденную искренностью и чем-то еще, чему не могла дать названия.

А он спокойно подошел к ней, и Реджина знала: дело не в бесстрашии.

— В квартире Ариэль был произведен обыск, — донесся до нее его голос. — Револьвер не заряжен, Реджина.

Когда он ушел, Реджина еще долго сжимала в руках пустышку. Не было ни сожаления, ни разочарования. Ничего.

========== Глава 32 ==========

Есть… час беды,

Дитя, и час сей — бьет.

М.Цветаева

Шуршали неспешно переворачиваемые страницы, время от времени Валден, отрываясь от досье, бросал на Эмму взыскательные взгляды.

— Значительные аналитические способности, отменные навыки сбора информации, — вполголоса ронял бригаденфюрер со сдержанным одобрением.

Эмма, дожидаясь прямого обращения, взглянула несколько раз на Голда, сидящего напротив Валдена, но он не посмотрел в ее сторону.

— Что же, неплохо, неплохо, — подытожил бригаденфюрер, закрывая тонкую папку и в упор глядя на Эмму. — Я планирую перевести вас в берлинский отдел.

Эмма смотрела, как Голд, потянув к себе ее дело, методично прикрепил к скоросшивателю бланк.

Она терпеливо, обескуражено ждала, когда в груди разольется тепло, и заветное слово «Берлин» снимет сковавший мышцы лица спазм.

Щелчок скоросшивателя.

Эмма, будто очнувшись, шевельнула одеревеневшими губами, уже понимая, что уставной ответ ей вряд ли удастся вспомнить, но Валден, величественным жестом подняв руку, остановил ее:

— В вас есть потенциал, мне нужны такие люди. Но также есть одно обстоятельство, которое несколько удивляет меня. Настораживает. — Выразительное молчание, подчеркнуто доброжелательный взгляд серых глаз. — Отборные части СС — это люди, доказавшие готовность быть беспощадными к врагам рейха. В вашем деле такой строчки, — искреннее сожаление в мягком голосе, — нет.

— Свон занималась преимущественно бумажной работой, — небрежно заметил Голд.

Валден внимательно взглянул на Эмму — изменившийся, оценивающий, заинтересованный взгляд; взгляд зрителя, знающего, что случится в следующем акте.

Эмма не знала. Глухое, ознобом стиснувшее плечи беспокойство усилилось, когда она почувствовала: Голд тоже не знает.

— Пора это исправить, — улыбнулся Валден.

Эмма смотрела, как по сигналу бригаденфюрера в кабинет ввели Джонса. С необыкновенной отчетливостью заметила, как Джонс на мгновение кинул злобный взгляд в сторону Голда. Увидела, как Валден, отослав конвой, с безмятежной улыбкой вынул из кобуры пистолет и протянул ей рукояткой вперед. Пахнуло запахом свежей смазки.

Сознание машинльно отметило: конгсберг, 199.

И так же машинально зафиксировало распоряжение застрелить арестованного. Распоряжение, повторенное еще раз и ставшее приказом.

Эмма пришла в СС, чтобы выполнять приказы.

Держать в руках вальтеры и конгсберги, ощущать тяжесть заполненного свинцовыми цилиндрами магазина, взводить курок, класть палец на подрагивающий спусковой крючок.

Смотреть в прорези целика, наводя цель. Не сейчас, сейчас это не нужно. Промахнуться с расстояния шести шагов никто бы не смог. И она не сможет.

Она смотрела на Джонса, по лицу которого и не скажешь, что его вот-вот продырявят насквозь, только желваки надулись на челюсти, да вена взбухла на лбу.

Перед глазами мелькали даты, имена. Колодой карт разлетелись папки: толстые, тонкие, с и без фото. Оттингены, Саарбрюк, дело №125, Аланы, Р. и М., Париж, дело №14, «Сторибрук», Париж, №272. Сбор информации. Аналитические данные. Хорошо, отменно выполненная бумажная работа.

Все для того, чтобы эсэсовцам было кого брать на прицел.

Ее очередь.

Февраль — учебный прыжок с парашютом — пустота — ревущая, трепещущая бездна под ногами.

Приземлишься? Нет?

Нет. Но это уже не важно. Пустота проникла внутрь Эммы, пустота вытолкнула из нее все, кроме неистового, неукротимого, неудержимого желания: поддаться, шагнуть вниз.

Голд слева, нет, уже рядом с ней. Он смотрел — Эмма чувствовала это, не отрывая взгляда от заслоняющей лицо Джонса мушки, — оценивающе, напряженно. Валден что-то произнес с терпеливой, едва уловимо неодобрительной интонацией.

Пустота, разбухая, расползлась багровым пятном и взорвалась гневом. На все. На всех.

На Гастона, его нелепый кувырок в воздухе и расплывшееся над сердцем кровавое пятно; Валдена и отборный отдел; тошнотворные доброту, сочувствие и малодушие Мэри-Маргарет; Дэвида Нолана, не сумевшего окончательно убраться из жизни Эммы.

На ни разу не подведшего Голда. Ее подбородок задрожал.

На Джонса, на уверенность в глазах — она не выстрелит, не такая, не сможет.

Облегчение от сделанного выбора настигло ее одновременно с плавным нажатием на курок.

Хлопок, вспышка, отдача.

И осознание: в последнее мгновение перехвативший ее кисть Голд изменил направление пули.