Каштаны цветут дважды

Белль не шевелилась, но точно почувствовав ее присутствие, ее взгляд, Голд поднял голову от карты, поднялся — каждое движение было замедленно, точно он преодолевал какое-то сопротивление, — и обернулся к Белль.

В глазах, словно ставших еще темнее от залегшей в них усталости, Белль узнала отражение собственной безнадежности: вот только его безнадежность была глубже, необратимее.

Он протянул руку, точно хотел коснуться Белль, но резко оборвал жест.

И вдруг с внезапной, рожденной безрассудством или отчаянием нежностью шагнул к ней, привлек к себе.

Белль почувствовала его губы на своих. Белль, не чувствуя ни легкости, ни свободы как в прошлый раз, движением, пронизанным уже не безрассудной надеждой, а безрассудной болью, ответила на поцелуй.

Мягкий бесшумный толчок в грудь — пошатнулась, зажмурилась — растворяющаяся, распадающаяся на фрагменты, разрывающаяся на лоскутки реальность, выход из амнезии, пробуждение от волшебного сна, страницы медицинских учебников, рукописные строчки на полуистлевшем от времени пергаменте, Зачарованный Лес и Париж.

Белль Френч и принцесса Белль.

— Я… наверное, с ума схожу, — прошептала она, открывая глаза.

Его руки уже не касались Белль, но ее лежали на плечах Голда — и она не знала, то ли в попытке оттолкнуть, то ли, напротив, ухватиться за него.

Белль видела, как он сглотнул, отчетливо видела, как проступила пульсирующая жилка на виске.

— Прости, я не должен был… — глухо проговорил он, но Белль нетерпеливо перебила:

— Нет, нет, ты не понимаешь!

Она пристальнее, увереннее всматривалась в его лицо.

Замок, едва освещенная факелами тронная зала, испуганное перешептывание, разложенные на длинных столах карты, испещренные красными линиями, пурпурная, подбитая горностаем мантия отца, древние книги, от которых отгоняют малышку, иллюстрация — изображение существа с чешуйчатой кожей, длинными когтями, янтарными безумными глазами. Шепот складывается в длинное, замысловатое имя, которое все боятся произнести вслух.

— Зачарованный лес, — шепчет принцесса Белль, и лицо Голда молниеносно меняется, застывает, он делает шаг назад, и ее руки соскальзывают с его плеч.

Она еще не уверена, безумие это или нет, посетили ли ее галлюцинации или воспоминания, но когда он задал закономерный вопрос, Белль ответила:

— Только что. Я вспомнила только что. И ты… я видела твое изображение. Ты…

Она пытливо смотрит на него, а его лицо вновь меняется: глаза холодеют, по губам пробегает усмешка. Не двигаясь с места, он вдруг становится словно еще дальше от нее, не дотянуться.

— Румпельштильцхен.

Белль молчит, а он снова произносит свое имя, произносит так, будто отталкивает ее каждым слогом, будто его имя — это его судьба. Только его.

И ждет.

Ждет, что она уйдет.

Может, даже надеется на это.

Тьма — если она правильно помнит легенду о нем, — все, что он знает, а надежда требует слишком много сил.

У Белль еще много вопросов, но на один из них она получила ответ.

И Белль делает к нему шаг.

— Белль, — она слышит, как прерывается его голос на ее имени, — ты знаешь, кем я был в нашем мире. Кем остаюсь.

— Ты все сказал мне в тот первый день, — тихо, твердо отвечает Белль.

Через несколько минут после того, как она положила голову ему на плечо, его рука обняла ее плечи.

Еще через мгновение он крепко прижал к себе Белль.

***

Эмма, скрестив ноги, сидела на диване, углубившись в журнал. Она сняла форменный черный пиджак, и теперь в белоснежной сорочке с расстегнутой верхней пуговицей, с выбившимися из тугого узла на затылке вьющимися прядями и сосредоточенно шевелящимися бровями казалась до того юной и хрупкой, что Дэвид едва не шагнул назад. Малодушное желание не видеть эту Эмму, незащищенную, — им не защищенную — на несколько мгновений едва не одержало верх. Он и сам не знал, что же заставило его сделать подойти.

— Вас не интересуют мои ответы! — резко ответил Дэвид.

По губам Голда скользнула полная досады усмешка.

— Разумеется, нет. Меня, — Голд окинул Дэвида взглядом, в котором нетерпеливость смешалась с презрительностью, — вообще мало интересует Дэвид Нолан. А вот… — эсесовец замолчал, и вдруг изменившимся, до странного искренним тоном добавил: — впрочем, на один вопрос я бы хотел получить ответ. Нолан, — Голд прошелся по комнате и остановился напротив Дэвида, — на что вы готовы пойти ради своего ребенка?

Дэвид долго молчал. Голд не двигался с места.

— С чего вы взяли, что я могу хоть что-то для нее сделать? — с жесткой, беспомощной усмешкой произнес наконец Дэвид.

Короткое, негромкое «Уверены?» Голда рассыпалось по комнате, закатилось в дальний уголок сознания.

А Голд продолжал говорить:

— Одно время я увлекался древними легендами, сказаниями об алхимиках. И знаете, есть предание о неком зелье, которое рушит все затворы, снимает оковы и… проклятья.

— Мне бы пригодилось, — неожиданно для себя самого с отрывистым смехом бросил Дэвид.

Голд, не обратив на него внимания, мерно продолжал:

— Сварить его не сложно, но вот в чем штука: оно должно содержать слезу человека, которому вы причинили самое большое зло.

— Вам, должно быть, и десяти галлонов мало будет, — хмыкнул Дэвид.

Голд бросил на него испытующий, острый взгляд.

— А вам? Чью слезу попытались бы вы раздобыть, Нолан?

Дэвид в молчании ждал, когда эсэсовец уберется…

Заслышав его шаги, Эмма вздрогнула и потянулась к стулу, через спинку которого была переброшена кобура с торчащей рукояткой вальтера и пиджак.

Стараясь говорить как можно естественнее, Дэвид приблизился к столу.

— Здесь тебе не убежать от меня, — заметил он.

Эмма, не отвечая, натянула правый рукав пиджака, и от резкого жеста из-за воротничка блузки выпала цепочка.

Блеснуло золотой ободок, и у Дэвида перехватило дыхание.

— Ты… носишь мамино кольцо, — выговорил он через несколько минут.

Эмма рваными движениями заправила цепочку за воротник и продела верхнюю пуговицу в петлю. Затем уже спокойно натянула пиджак, поправила обшлаги, повернулась лицом к Дэвиду и, не повышая голоса, уронила:

— Чтобы помнить. Предать может любой.

Эти слова заледенили сердце, растеклись холодом по горлу Дэвида, проползли в желудок.

— Эмма, — хрипло произнес он.

Эмма, не двигаясь с места, серьезно, бесстрашно взглянула ему в глаза. Настолько бесстрашно, что он понял — она заперлась, заперлась надежно, и до нее теперь вряд ли удастся достучаться.

Он никогда не думал, что «мне жаль» может прозвучать настолько… ничтожно.

— Я выросла сиротой, — тихо произнесла Эмма, когда его слова приземлились между ними. — Думаешь, что-то может изменить это?

— Нет. Нет, я… — глаза жгло, лицо дочери расплывалось, — я не знаю, чем могу помочь тебе. Но ты можешь помочь мне. Нет, не сбежать, — он покачал головой и тихо закончил: — ты поможешь, если простишь.

Эмма не изменилась в лице, только чуть вздернула левую бровь.

— За что? — размеренно спросила она.

— За то, что не уберег.

— От чего? — голос Эммы был так же ровен. – От СС? От того, что я стала нацисткой и ни о чем не жалею? От…

— От одиночества.

Эмма с минуту молчала.

— Что же, — она взмахнула кистью, и Дэвид узнал жест Голда — сердце сжалось от бессильной ярости. — Согласись, было бы хуже, если ты вырастил меня примерной девочкой, а я взяла, да и пошла по кривой дорожке, превратившись в, — она демонстративно кинула на себя взгляд в зеркало, — чудовище.

— Не называй себя так, — вырвалось у него.

— Ты всю жизнь боролся с такими, как я.

— Эмма… — слова закончились. Его собственные. И тогда зазвучали другие: — Эмма… однажды мне сказали, что одной любви мало. Нужно бороться за тех, кого любишь.

Эмма пожала плечами. Едва он договорил, раздался звонок в дверь, и на ее лице не отразилось ни облегчение, ни сожаление. Уже отвернувшись, она равнодушно уронила: