Каштаны цветут дважды

Несколько секунд Кора молчала. Величественно вскинула голову, но по глазам мага уже увидела: скрыть свою уязвимость ей не удалось.

— Мне нужна магия, - без переходов сказала она. По лицу Румпельштильцхена промчалось скучающее выражение.

—Все повторяется, не так ли?

— Мне нужна магия. Как и тебе. Мы можем объединить усилия.

Она неторопливо приблизилась к нему вплотную.

- Заключим сделку… Румпель.

***

Едва они уселись, к столику подлетел официант.

— Кальвадос, — отмахнулся Хельмут от карты вин.

— Рейнвейн.

— Память об Испании, — пояснил Хельмут, когда официант удалился. — А что для вас рейнвейн?

— Напиток, — пожал плечами Голд. – Я не наделяю алкоголь ассоциативными связями. Иное дело вещи, предметы.

— И что для вас олицетворяет войну? — небрежно спросил Хельмут, мысленно вновь листая личное дело Голда – записи до 1922 года отрывочны и неполны.

Голд едва заметно усмехнулся, точно прочитав мысли собеседника.

— Кинжал, — чуть растягивая слова, ответил он. – Трофейный, снят с трупа. Первый убитый, — Хельмута невольно передернуло от ставшей шире усмешки, — незабываемые, — бархатный голос подчеркнул последнее слово, — впечатления.

Хельмут спросил суше, чем собирался:

— Где это было?

Голд беспечно повел рукой.

— Итальянский фронт. Знаете, когда вы предложили беседу, я не предполагал, что она будет носить характер допроса.

Хельмут выждал секунду и, пытаясь приглушить настойчивость в интонации, спросил:

— Вас это настораживает?

— Интригует.

Возникла пауза - официант расставлял на столике бокалы.

Хельмут первым пригубил свой напиток.

— Я давно слежу за вами, — начал он неспешно.

— Третий день? — вставил Голд.

— И кое-что бросается в глаза. При вашей широко известной беспощадности, вы не фанатичны.

Секундная пауза. Оценивающий взгляд собеседника.

— Как и вы, — невозмутимо отозвался Голд. — Ваш девиз — не «Хайль Гитлер», а «Хайль, Дойчланд».

Еще одна пауза. Пряный вкус кальвадоса смешивается с освежающе-терпким привкусом фальшивой искренности.

— Я верю в Тысячелетний Рейх, — заговорил Хельмут, прикончив напиток. — Фюреры могут сменять друг друга, но Рейх неуничтожим. Вы— вы дело другое. Ваш девиз – «Хайль Голд».

Голд рассмеялся, залпом допивая вино.

— До тех пор, — не соглашаясь и не отрицая слов Хельмута, произнес он, поднимаясь, — пока все эти три девиза означают одно и то же, полагаю, вас все должно устраивать.

— До тех пор, — не повышая голоса, повторил Хельмут, — до тех пор.

Что-то в походке удаляющегося Голда подсказало ему: последние слова тот расслышал.

Жестом подозвав официанта, Хельмут повторил заказ.

****

— Нил, я делаю все, что могу, — повторил отец.

— В самом деле? Ты же, — Нил с отвращением всмотрелся в петлицы формы, — крупная шишка и не можешь дать обратный ход тобой же раскрытому делу?

— Я не управляю всей структурой, — сухо ответил Румпельштильцхен. — У тех, кто стоит выше меня, уже появились вопросы, на которые…

— Уверен, ты сможешь найти ответ. Ты же мастер слова.

Румпельштильцхен помолчал, потом, потянувшись во внутренний карман, выложил на стол билет.

— Тебе лучше временно уехать из Франции.

Нил подошел, взял билет и присвистнул.

— Швейцария — уютно и безопасно. Можно полюбоваться на альпийских коров. — Сдерживая подступающую, клокочущую в горле ярость, он похлопал билетом по ладони. — А остальные? Да, я знаю, что Белль у тебя.

— Белль уедет, — неохотно произнес отец.

Нил с силой вдавил билет в ладонь.

— В этом и заключается план? — тихо спросил он. — Ты с самого начала и не собирался никого вытаскивать, да? Узнаешь, где магия, и на этом точка? Посмотри на меня!

Румпельштильцхен холодно взглянул на него.

— Сукин ты сын, — прошептал Нил.

С пару секунд казалось, что отец просто пожмет плечами, и Нил почти почувствовал облегчение, когда Румпельштильцхену изменил сухой, едва ли не отчужденный тон.

— У меня не будет ни времени, — с раздражением вырвалось у отца, — ни возможности вытащить всех!

— Ясно, — проговорил Нил. Отец явно собирался что-то еще сказать, но, видимо, почувствовав, что контроль над разговором снова перешел к Нилу, промолчал.

Нил аккуратно положил билет на стол.

— Отдай Белль. Но будь я проклят, если двинусь за пределы города. И знаешь, я теперь не верю, что ты пальцем пошевелишь, чтобы кого-либо вытащить.

— Нил, я… — Румпельштильцхен осекся и изменившимся, дрогнувшим голосом спросил:— что мне сделать, чтобы ты поверил мне?

Нил пожал плечами.

— Дай мне кинжал Темного.

По лицу отца промчалась тень — страха? Подозрительности?

— У меня его нет, — с усилием сказал Румпельштильцхен через несколько секунд.

Нил издал короткий смешок, а отец знакомым жестом взмахнул руками.

— Это правда.

— Так, подожди, — Нил потер лоб. — Ты… ты хочешь сказать, что эта штуковина находится неизвестно где и неизвестно в чьих руках?!

— Я найду его, — бросил отец, и Нил невольно ощутил кроющееся за словами Румпельштильцхена напряжение.

— И передашь мне, чтобы я мог наконец-то тебе поверить, — жестко сказал Нил. — Сомневаюсь.

На этот раз молчание отца было пронизано не мольбой о прощении, а какой-то усталой, безрассудной надеждой. Словно все то, что Румпельштильцхен уже и не пытался сказать, Нил мог понять по повисшему молчанию.

Нил покачал головой.

— Ты, — голос сорвался, Нил кашлянул и начал сначала: — Ты всерьез считаешь… считал, когда так рвался сюда, что еще что-то можно исправить?

И он прикрыл глаза, потому что сейчас отец выглядел точь-в-точь так же как в ту ночь, когда ушел в герцогский дворец. И — упрямо повторил себе Нил — не вернулся.

— Сынок… — услышал Нил и через силу усмехнулся, прогоняя воспоминания.

— Поставь себя на мое место, — открыв глаза, проговорил он. — Это нелегко, но попробуй. Ты бы смог простить?

Румпельштильцхен молчал. Отступил на шаг, потом еще на один. Точно вслепую повел рукой, оперся о стену.

Нил уходил в тишине.

========== Глава 27 ==========

Это — из жизни не той и не той,

Это — когда будет век золотой,

Это — когда окончится бой,

Это — когда я встречусь с тобой.

А. Ахматова

Луч закатного солнца косо падал на книжный шкаф и темный камин, высветляя кружащиеся в воздухе пылинки. От золотистой полоски веяло покоем замершего маятника, волшебством приостановившегося времени.

Белль неслышными шагами подошла к столу, за которым Голд склонился над картой Парижа.

Ей не хотелось, чтобы он увидел ее. Хотелось просто стоять, смотреть на него, вдыхать аромат, исходящий из чашки, и пытаться представить, что когда-нибудь где-нибудь, наверное, могло сложиться так, что она каждый день приносила бы ему кофе. Золотистая полоска была бы просто еще одним закатом, в котором прячется отсвет рассвета. И не было бы ощущения, что каждый шаг к Голду, каждый проведенный рядом с ним день, — это чудовищная непоправимая ошибка.

Такое случается? Случается, что сердце не согласно с рассудком? В каком-то сонете Белль прочитала, что да, случается. Прочитала и забыла, а, может, отметила розовой закладкой. Но так, оказывается, бывает.

Делаешь шаг вперед там, где должна обратиться в бегство.

Рано или поздно придет выбор. Рано или поздно придется предать или все то, что делает ее Белль, или его.

Второе кажется нестерпимее первого. Так не должно быть. Но это правда.

Можно предать того, с кем тебя ничего не связывает? Или и это будет предательством себя?

Белль не знала ответа ни на один из своих вопросов. Даже не знала, зачем задает их себе.

Полоска света сместилась чуть влево, сократилась, стала у́же.

Где-то там снаружи было время, отмечаемое на часах, отстукиваемое маятниками. Но не для нее. Эта квартира стала крошечным замкнутым мирком, где время, казалось, замерло. Здесь не было прошлого: ни для Голда – «О непоправимом не жалеют, непоправимое забывают», — ни для Белль. Здесь не было будущего.