Страница 6 из 11
Идеальный мир, по Гофману, также бывает призрачным и обманчивым, как и земной. В «Королевской невесте», например, девушка собирается выйти замуж за гнома, прельщенная прекрасными овощами, королевой которых она должна стать. Но вот что она видит в минуту прозрения вместо столь милых ее сердцу овощей: «Ив этой тине копошились и извивались уродливые жители земных недр. Жирные дождевые черви медленно сплетались друг с другом, в то время как похожие на жуков животные тяжело ползали, вытягивая короткие ножки; на спине у них сидели большие луковицы с уродливыми человеческими лицами, скалили зубы и косили мутные желтые глаза, стараясь запустить друг другу в длинные кривые носы когти, росшие у них возле самых ушей, и столкнуть в тину, меж тем как тощие, голые улитки, высовывая из болотной топи свои длинные рога, копошились друг на друге с отвратительной вялостью».
Обманчивость и земного, и потустороннего мира у Гофмана ведет к тому, что его герои, а вслед за ними и читатели, постепенно утрачивают чувство собственного «я». Границы сознания героев раздвигаются до такой степени, что персонажи близки к безумию. Гофман ведь всерьез полагал, что «навязчивая идея помешанного может быть часто не чем иным, как иронией бытия, предшествовавшего настоящему».
Конечно же, в таком мире торжество добра в финале выглядит несколько сомнительным.
Чаще всего это торжество пошлости и обыденности над мечтой и поэзией. Тогда писатель не скрывает своей иронии. В «Крошке Цахес» описывается женитьба студента Бальтазара на возлюбленной Кандиде. Причем, счастье молодых зависит от подаренного феей гребня, в котором невеста теряет способность сердиться, быть чем-то недовольной. Что ожидало бы эту супружескую чету без этого гребня, представить нетрудно – видимо, ничего хорошего. Здесь, очевидно, мы сталкиваемся с авторской иронией. В том же ключе выдержаны и многие другие финалы. Впрочем, когда герои добиваются всего, чего хотят, и это подается автором как счастье, финал все равно выглядит двусмысленным. В «Золотом горшке», например, прославляется
Ансельм, «счастливый, бросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на крыльях любви к прелестной Серпентине», а рассказчик, которому суждено продолжать обычное человеческое существование, называет себя несчастным и утешается только тем, что может наслаждаться этой историей. Но ведь Ансельм исчезает из этого мира навсегда, а его женитьба на змейке и обладание магическим золотым горшком выглядят довольно призрачно.
С тем же мы встречаемся и в «Щелкунчике». Мари вместе с племянником крестного царствуют в кукольной стране и наслаждаются марципанами и прочими сладостями и удовольствиями. Но оттого, что страна эта не настоящая, становится скорее страшно, чем радостно.
Сказка «Чудесное дитя» заканчивается тем, что после смерти отца дети вместе с матерью ведут жизнь, близкую к нищете, полную страданий и невзгод. Но «долго-долго они в сладких мечтах играли с чудесным дитятею, которое не переставало приносить им восхитительнейшие диковины своего родимого края». Вот какое утешение дает вместо веры своим героям Гофман – забвение земного горя в царстве грез и фантазий. Иллюзия подменяет подлинную радость, химера – настоящий мир.
При чтении произведений Гофмана часто не только детей и подростков, но и взрослых охватывает чувство страха. Человек в изображении писателя, утверждавшего, что «человеческая душа – это самая дивная на свете сказка» и что в ней заключен прекрасный мир, не является личностью в подлинном смысле этого слова. Его герои не свободны, они являются игрушками в руках различных таинственных сил.
Перед жуткими описаниями и сценами в его сказках меркнут даже сказки Гауфа. Вот бьются друг с другом колдунья и Саламандр вместе со своими магическими помощниками, и мы читаем, что «наконец попугай повалил кота на пол своими сильными крыльями и, проткнув его когтями так, что тот страшно застонал и завизжал в смертельной агонии, выколол ему острым клювом сверкающие глаза, откуда брызнула огненная жидкость».
Вот уродливый учитель, магистр Чернилли, который, пожимая руки детям, колет их руки иголкой. Он все время подъедает все отбросы, «противно гудит и жужжит», а впоследствии оказывается мухой, в которую превратился зловредный гном (!). Вот картина нападения гномов на человека: «И тут из всех кастрюль и со всех сковородок словно посыпалась дикая орда, и сотни маленьких уродцев, величиною с палец, кинулись со всех сторон на господина Дапсуля фон Цабельтау, повалили его навзничь в большое блюдо, заправили его, облив наваром из всех посудин и посыпав рублеными яйцами, мускатным цветом и тертыми сухарями».
Вот оживают выброшенные ранее мальчиком механические игрушки. «Они высунулись из куста, в который он их зашвырнул, и, уставясь на него мертвыми глазами, грозно размахивали ручонками».
И даже чудесная картина ожидания детьми Рождества, лучшая в сказочных произведениях Гофмана, только предваряет ужасы, которые будет переживать Мари в эту и в последующие ночи. Тут и часы, предупреждающие:
Тут и крестный Дроссельмейер, который сидит на часах вместо совы, свесив полы своего желтого сюртука по обеим сторонам, словно крылья. Тут и мерзкий Мышиный Король, угрожающий девочке: «У нее по руке бегали ледяные лапки, и что-то шершавое и противное прикоснулось к щеке и запищало и завизжало прямо в ухо. На плече у нее сидел противный Мышиный Король; из семи его разверстых пастей текли кроваво-красные слюни».
С помощью подобных описаний Гофман стремился передать ощущения кошмара бытия, в котором смешаны сон и явь, видения и реальность, призраки и бытовые детали. Гофман пытается открыть перед читателем истину о мире и о человеке, но на деле разрушает то истинное представление о прекрасном Божьем мире, о человеке как творении Божьем, которое живет в сердце каждого человека. И мы видим мир искаженным, как в зеркале троллей из «Снежной королевы» Г.Х. Андерсена, в котором все доброе представало безобразным.
Чувство кошмара, с которым вынужден жить человек в этом мире, ярче всего описано Гофманом в «Песочном человеке». Перед нами талантливый юноша Натанаэль, которого в детстве няня запугала Песочным человеком: «Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям». На его чрезвычайно живое воображение, граничащее с болезненным, это оказало сильное влияние. «Вечером, как только загремят на лестнице шаги, я дрожал от тоски и ужаса. Мать ничего не могла добиться от меня, кроме прерываемых всхлипываниями криков: “Песочник!
Песочник!” <…> Песочный человек увлек меня на стезю чудесного, необычайного, куда так легко совратить детскую душу. Ничто так не любил я, как читать или слушать страшные истории о кобольдах, ведьмах, гномах и прочем; но над всеми властвовал Песочный человек, которого я беспрестанно рисовал повсюду, – на столах, шкафах, стенах, углем и мелом, в самых странных и отвратительных обличьях».
В этом отрывке Гофман с огромной художественной силой показывает нам, от чего необходимо в первую очередь беречь детей, к каким разрушительным последствиям приводит страх, запавший в сердце ребенка под влиянием запугивания родителей или воспитателей.
На самом деле неважно, кем и чем ребенка пугать: Песочным человеком, букой, ба-
бой-ягой, милиционером, зубным врачом, злой собакой, чужой тетей (или дядей) или Бармалеем. Когда и как это может всплыть в сознании ребенка – никому неизвестно. Одну девочку в 4 года, когда она не слушалась родителей, пугали бабой-ягой, и на нее это не оказывало никакого воздействия. Но в 9 лет эта девочка неожиданно начала панически бояться, что к ней в форточку залетит баба-яга, а ночью просыпалась от ужаса – ей казалось, что баба-яга заглядывает в окно.