Страница 21 из 25
Вспоминается и другая кончина – гораздо менее известного, но тепло веровавшего и распалявшегося всю свою жизнь усердием к церкви человека.
Симбирский помещик Николай Александрович Мотовилов был исцелен старцем Серафимом от застарелой, несмотря на его молодые годы, тяжкой неизлечимой болезни, от которой он тщетно искал помощи у разных тогдашних врачей-знаменитостей.
Как это чудное исцеление, так и долгие беседы со старцем оставили в душе Мотовилова глубокий след, и он всю жизнь свою был человеком, глубоко преданным Церкви. Между прочим, был он великим почитателем икон, и когда он из своих имений приезжал в Дивеевскую общину, в участи которой принимал близкое и сердечное участие, его можно было видеть ходящим по храму – с седыми, длинными, развевающимися от быстрой ходьбы кудрями, с целым толстым пуком свечей, которые он расставлял пред иконами, переходя от одной к другой.
В Нижегородской епархии, в Оранской пустыни, есть чудотворная, чтимая по всей губернии и ближайшим уездам соседней губернии Оранская икона Божией Матери, которую развозят по городам и селам.
Когда Мотовилов умер у себя в имении, его повезли хоронить в любимый его Дивеев. Когда печальный поезд подъезжал к Дивееву, ему навстречу показалась бывшая в то время в окрестностях Оранская икона.
«Совпадение» – скажут маловерующие люди, а верующие сердцем увидят в этом посмертную милость Богоматери к Своему чтителю, выраженную через любимую этим человеком святыню.
И вот думаешь: как отрадно избрать себе в жизни, для того чтобы жизнь была полней и теплей, какую-нибудь святыню и к ней душой прилепиться.
Во всяком почти городе есть многочтимые иконы или мощи святых, и для человека верующего эти святыни суть живые… С тем чувством, с каким работающий человек посещал бы ежедневно, хотя бы на самое короткое время, свою мать, – с тем же чувством верующий ежедневно заходит к некоторым иконам Богоматери, ежедневно ставя перед ними свою усердную свечку.
И икона такая как бы сживается со всей жизнью человека, становясь свидетельницей и участницей его скорби и радости.
Вспоминаю, как в том заведении, где я учился, всегда привозили пред началом экзаменов Иверскую, и по прекрасной лестнице здания медленно поднималась икона на руках старших воспитанников.
Не было ни одного ни гимназического, ни студенческого экзамена, пред которым я не побывал бы у Иверской. Не было ни одного отъезда из Москвы, ни приезда после долгого отсутствия, когда бы я не стоял пред этой иконой.
И как хотелось бы мне видеть заветную святыню в последний день моей жизни и даже умереть пред ней – так, чтобы утешительный лик, столько раз светивший мне, был последнее, что я бы увидел здесь, на земле, пред тем как, Бог даст, увижу я Саму Пречистую, светлую мечту мою, святейшее мое желание там, в вечных обителях, которые так часто покидает Она, чтобы ходить среди нас, на земле, утешая скорби, утирая слезы плачущих…
Теперь, когда в нашем быту так обострилась борьба за существование, когда при удорожании жизни приходится или напрягать все свои силы и изыскивать всяческие способы для того, чтобы иметь достаточно для прожития, или всячески съеживаться и терпеть всевозможные лишения, теперь, когда так часто чувство отчаяния овладевает душой, как важно надежное и постоянное себе прибежище!
И как мудры, и как достойны подражания люди, которые умели устроить себе такие прибежища.
Долгие месяцы может поддерживать вас во всевозможных житейских осложнениях и иснытаниях, при непосильной, почти напряженной работе одна лишь счастливая мысль: «Ничего, через несколько месяцев поеду в тихую Оптину, к могиле старца Амвросия, буду часами стоять за длинными службами, под громкое пение монахов; буду подолгу следить за миганием огоньков в лампадах на могилах Оптинских старцев, буду твердить, не переставая, кроткому, все слышащему старцу Амвросию: “Старец Амвросий, не забывай меня; старец Амвросий, стой предо мной, старец Амвросий, помни меня”».
Или будете вы мечтать, что вот в свободное время собираетесь вы в Саров, куда теперь из Москвы, из Петрограда или других городов такой простой путь…
Сядете вы в Арзамасе в сани с двумя лошадьми гусем, с длинными постромками, или в троечный тарантас и, проехавши величественные арзамасские церкви, очутитесь в тишине убегающего от вас вдаль проселка. И станет вам опять и опять вспоминаться эта удивительная жизнь, и как живой из этих воспоминаний выйдет к вашей душе, прежде чем вы очутитесь в его месте, Дивееве или Сарове, чудный старец, и скажет он этой душе: «Ничего не бойся в мире, моя радость; будь весел и спокоен: все те спасутся, которые призывают имя мое…»
Или скажете вы себе: «Давно не был я на богомолье у преподобного Сергия Радонежского, пойду к нему».
И в весенний день, когда тепло только радует, а жара еще не палит, вы по широкому Троицкому шоссе выйдете из Москвы, присоединяясь то к одной, то к другой кучке богомольцев, которые, как и вы, будут покойны и радостны в своем сознании, что они не одни и что в жизни их сияют им свыше дивные помощники…
Как хорошо выбрать в жизни своей святыню и весь земной свой век оставаться ей верным!
Сильнее жизни
И они стояли у одра, на котором Пречистая смежила очи последним сном.
Стояли неподвижно, созерцая душой уже угасшее для глаз их чудное видение… Какой-то светлый след в воздухе оставался там, где только что прошел вновь воочию явившийся им Христос, Который бережно принял на руки душу Преблагословенной Матери Своей Девы Марии и тихо вознесся с Ней в горние обители, окруженный ополчениями ангелов, воспевавших тихие песни незаходимой немеркнущей небесной славы…
Тот лик Богоматери, увидеть который было часто достаточно для того, чтобы уверовать во Христа, был теперь пред ними недвижим. Не раскроются больше эти очи, изливавшие благодать в их сердца. Не заговорят эти всегда молчаливые уста, источавшие редкие, но великие слова мудрости, отрады и утешения.
Улыбка застыла на скорбном, благостном лике, запечатленном в самой старости Пресвятой Девы каким-то невыразимым торжеством красоты. И эта улыбка говорила о каких-то неизъяснимо счастливых созерцаниях, о блаженстве без конца и без края, столь великом и углубленном, что в нем было выражение некоторой строгости, о безмятежном покое, об овладении какими-то верховными тайнами.
И глядя на этот лик, поняв из бывшего им откровения ту исключительную высокую судьбу, в которую перешла Матерь Христа, ученики все же скорбели своим человеческим сердцем.
Мариам нет с ними, Мариам от них отошла.
А в дальних странствиях, в суровых странах, где они проповедовали Христа и откуда всякий из них был чудесно перенесен к одру отходящей от мира Богоматери, как часто в минуты невыносимых трудностей, в минуты сомнения в их верующей, облагодатствованной, но все же немощной человеческой душе, – как часто вспоминалась им Пречистая, Ее немногие слова, полные исцеляющей благодати, тихий взор Ее очей.
И мысль о Ней, столько за Христа претерпевшей, родившей Его в холодную ночь в вертепе для скота, бежавшей с Ним в Египет, воспитавшей Его в бедности в презираемом Назарете, оставленной Им для проповеди и вновь ставшей при Нем в часы Его позорной муки и казни, взиравшей у Его креста на Него, распятого, – мысль о Ней, о ее материнской душе, «пройденной оружием», вливала в их душу новую силу… Разве их страдания и лишения, принимаемые ради Христа, могут сравниться с теми, что без ропота приняла и понесла Она, чистейшая из людей с тягчайшей судьбой?
И жить им было легко, потому что в далеком Иерусалиме, в доме избранного ученика Иоанна, жила Матерь Иисусова, и, возвращаясь с проповеди в Иерусалим, они знали, что увидят Ее и пред этим чудом христианства и живой связью с вознесшимся Господом переживут что-то близкое к тем невозвратимым дням, когда ходили по дорогам Палестины за Христом…
О Мариам, Мариам! Ты отошла. И кто заменит Тебя? Чей врачующий взор заглянет теперь в измученную, израненную, смердящую душу человеческую? К кому кинутся тогда, когда скорби сжали грудь, когда нечем дышать, когда нужна помощь тут же, сейчас, когда мать должна принять на свои руки безумно страдающего ребенка…