Подлунное Княжество

— Мятежники что ли?

— Их здесь по-разному называют, — уклончиво ответил Геродот. — Пока никого не трогали, их как освободителей встречали. Те, кто на вашей границе жил.

— То-то я и смотрю, — на губах Ратибора появилась жёсткая ухмылка. — После этих освободителей даже пепла не осталось… Особенно от тех. На нашей границе.

— Я-то их никогда освободителями не называл, — поспешил заверить гостя Геродот. — Я и без них свободен. От кого мне освобождаться. Я со всеми в мире живу.

— Даже с теми, кто дом жёг?

— То глупые люди. И я сам не слишком умно поступил. Построился на видном месте. Теперь вот живу — не тужу. Кого хочу мимо пропущу — кого хочу в гости позову. Дол, например не знает, где я обосновался. Потому как я его опасаюсь. А вот тебя, или белого старика, или мохнатых из южных лесов — всегда рад видеть.

— Мохнатых?! — Ратибор аж подскочил на месте. — Волкодлаков?! Оборотней?!

— Никакие они не оборотни, — твердо произнёс Геродот. — Такие же люди как мы с тобой. Я их вождю — Люмпу — то же самое говорю, когда он начинает небылицы о жителях Подлунного рассказывать или о кефрийцах. У всех нас предки общие, вот только почему-то не помним этого и не можем спокойно разговаривать. Как вот мы с тобой сейчас.

Ратибор ничего не ответил. Мозг всадника напряжённо работал. В последнее время его всё чаще и чаще мучили вопросы, которые появились ещё в незапамятные времена. Времена, когда учился в школе всадников, времена, когда Подлунное княжество казалось незыблемой твердыней, времена, когда Закон и Справедливость считались единственной нормой.

Почему же Подлунное рухнуло, стоило лишь Яромиру слегка приоткрыть границы? Почему форма всадника — вершителя правосудия — вызывает у жителей покорённых провинций лишь полные бессильной злобы взгляды? Разве плохо жилось им под рукой наследников Воедела? Почему в сохранившихся приграничных весях при его появлении прятали детей и закрывали ставни?

Другой вопрос: представление о других народах. Раньше всё было ясно, красоградцы — единственные потомки Древних. Народы, покорённые ими со времён Воедела — счастливцы, волею судьбы и Калаша оказавшиеся на верном пути. Однако пришлось по службе побывать на Бурзуме — не такие уж там и дикари живут. Даже в Кефри (там, правда, много увидеть не удалось — амазонки запретили вооружённым всадникам покидать портовый квартал) не всё так ужасно, как рассказывали жрецы. И мужчины не выглядят забитыми… Мутанты… Ратибору стало не по себе, когда он представил Геродота на поле сорвиголовы. Как его огромная, полная книжной премудрости голова влетает в кольцо под восторженный крик толпы. Он даже готов был поверить, что покрытые шерстью зеленоглазые волкодлаки, могут вот так же сидеть на его месте и о чём-то рассуждать. Кстати и драку, стоившую жизни Малху и Крону, затеяли, если уж быть до конца честным вовсе не зверолюди.

В чём же тогда дело? Может и прав Всевед? Может Закон и Справедливость не единственная истина оставшаяся после гибели Древних? Может и вовсе даже не истина, а наоборот? Может Воедел действительно всего лишь удачливый князь мечом и огнём сколотивший государство, а не пророк Калаша? Может и сам Калаш…

— Я тебя чем-то расстроил, Рат? — всадник вздрогнул. Геродот убрал со стола, вымыл посуду и теперь с тревогой смотрел на ушедшего глубоко в себя гостя.

— Нет, всё путём, — Ратибор с трудом вынырнул из пучины мыслей. — Призадумался маленько. Столько от тебя услыхал… Не знаю, что больше набил — брюхо или голову? Даже не придумаю, как тебя отблагодарить?

— Ты, правда, спать не хочешь?

— Какой же воин уляжется, после того, как продрых почти двое суток!

— Вот про это я бы хотел услышать.

— Про что? — не понял всадник.

— Про воинов. Про тебя и твоих товарищей. Про тех, кого одни боятся, другие ненавидят, третьи восхищаются. Даже белый старик, а он скуп на похвальбы нашему Миру говорил, что если бы ваше умение, да в нужное русло…

— Даже так? — Ратибор подёргивал себя за мочку уха.

— Ещё одна причина…  — Геродот смотрел куда-то в сторону. — Ты знаешь, что похожие на меня живут очень долго, твои соплеменники даже считают нас бессмертными?

— Слыхал…

— Я записываю все, что случилось при моей жизни…  — быстро выпалил мутант. — Для потомков…

— Ну…  — всадник уже ничему не удивлялся. — Ладно. Я попробую.

Начало рассказа Ратибору давалось с трудом. Две зимы скитался он в одиночку по лесам, преследуя Мериддина и отвыкая от обычной человеческой беседы. Короткие фразы с жителями редких затерянных в чащобе весей, если они не прятались от одинокого всадника и не встречали кольями, вряд ли можно назвать разговором. Даже с Малхом и Кроном, до их гибели, Ратибор едва ли перекинулся сотней слов. Одержимые местью, молодые всадники предпочитали быстрые жесты и брошенные наспех слова. Не до бесед им было. Значит ещё две зимы… Того четыре, с тех пор как покинул почти уже взятый мятежниками Красоград.

Слова — тяжёлые и непривычные — перекатывались по гортани, наскакивая друг на друга, цеплялись за язык, застревали между губ, словно упрямый младенец, не желающий из чрева матери являться в этот жестокий и несправедливый мир.

Ратибор говорил медленно, часто останавливался, глядя на Геродота, словно тот должен был угадать конец фразы и подсказать его всаднику. Мутант слушал терпеливо, не перебивал. Лишь иногда начинал покачивать огромной головой, словно хотел придать рваной речи гостя хоть какое — нибудь подобие ритма.

Может быть, участие со стороны хозяина, может быть появившиеся в его руках огромный кусок выбеленной кожи и баночка с краской — так или иначе, но плотину прорвало! Ратибор как бы заново научился говорить — голос его стал увереннее, мысли чёткими и послушными. Ему уже не приходилось делать усилия, чтобы согнать их с кончика языка.

Ратибор уже не замечал, что Геродоту приходится попотеть, чтобы успеть нырнуть отточенной палочкой в склянку с краской и успеть занести его слова в пергамент. Всадник почти не замечал мутанта. Он разговаривал сам с собой. Рассказывал сам себе о собственной жизни. Словно старый книжник в княжеском хранилище снимал томик за томиком с полки, сдувал пыль, с удивлением вглядывался во вроде бы знакомые страницы, улавливая в них ранее не замеченные подробности и, потрясённый ставил на прежнее место.

До утра было ещё далеко, а Геродот уже принялся за третий пергамент. Лоб мутанта покрылся крупными каплями пота. Ладони перепачканы смешанным с какой-то гадостью черничным соком. Он писал убористым почерком, сокращал безбожно, но всё равно боялся, что ни чернил, ни выделанной кожи не хватит. Этот парень подобен целой библиотеке!

Глаза Геродота слезились, пальцы онемели, но он с упорством достойным восхищения всё записывал и записывал. Для потомков уже были увековечены (по крайней мере, добровольный писарь на это очень надеялся) детство Ратибора, уклад жизни в Красограде, порядки в школе всадников, суровый Сиггурд, мудрый Всевед, хитрый Мериддин, схватка с рысью, участие в первом бою — совместная акция с северными мореходами по уничтожению поднявших было голову пиратов, впечатления Ратибора от Бурзума, гибель его невесты, путешествие в Кефри с торговым караваном, крушение Подлунного, погоня за Мериддином, возникшая из ничего схватка с волкодлаками, смерть друзей, скитания по лесам…

Геродот почти ничего не соображал. Слова влетали в уши, не задерживаясь в мозгу, оказывались в кончиках пальцев и с помощью отточенной палочки переходили на выбеленную кожу. Он не сразу понял, что рассказ всадника окончен.

— … тут-то я тебя и увидел, — в хижине воцарилась тишина.

Геродот посмотрел на застывшего Ратибора. Перевёл взгляд на окно — до рассвета оставались считанные мгновения. Снова глянул на всадника — лицо молодого человека осунулось, под глазами тёмные круги. Он выглядел даже не постаревшим, скорее повзрослевшим. Ребёнок — за одну ночь ставший мужчиной, взглянув на собственное лицо и, разворошив подвалы собственной памяти.