Уорхол

«Франческа нами заинтересовалась, – вспоминал Пёрлстайн. – Наверное, мы оба были достаточно чудаковатыми, но

Энди ее просто заинтриговал. На протяжении всей той зимы она активно подталкивала его „раскрыть себя“, и он потихоньку преображался в Энди Уорхола из Энди Вархолы». Между тем Энди не переставал метаться и путаться в собственных желаниях.

Другой приятель из Теха, Джозеф Грилл, стал свидетелем, как он обзванивал как-то редакции. Представлялся, заявляя: «Здравствуйте. Это Энди Уорхол. Я посеял в парке канареечник. Не хотите заказать канарейку?» И далее странным писклявым голосом информировал, что идет дождь, «а у меня дырка в ботинке, и может, у вас для меня есть работа?» Чаще всего случалось, что собеседник отвечал отказом, тогда Энди говорил: «Ну, значит, сегодня на улицу не пойду». Повесив трубку после одного из таких звонков, он обернулся к Гриллу и сказал своим нормальным тоном: «Ну что за ерунда? Не хочу так выделываться».

Дни на 21-й улице быстро превратились в рутину, вращавшуюся преимущественно вокруг работы. Пёрлстайн уходил на службу, пока Уорхол подыскивал новые заказы, которые выполнил бы ночью. Филип Пёрлстайн:

Он внимательно изучал опубликованные материалы насчет качества исполнения собственной работы и применял результаты такой самокритики в процессе выполнения следующих заданий. В другой части комнаты я занимался живописью каждый вечер после рабочего дня в офисе Сатнера. Я ставил свои пластинки – Бартока, Стравинского, Малера и Facade Уолтона, где Эдит Ситуэлл читает свои стихи. Это была у Энди любимая. А Малера ненавидел. Как и Франческа Боас, которая предпочла бы, чтобы у нас вообще стояла тишина.

Одной из серьезнейших проблем была непрекращающаяся борьба с тараканами, полюбившими черную краску, которая использовалась для шрифтов. Энди ежедневно выставлял пустую лимонадную бутылку после ланча, а к вечеру они набивались в нее битком.

Иногда вечерами, когда они были при деньгах, покупали стоячие билеты на бродвейские спектакли вроде «Смерти коммивояжера» или «На свадьбе» или шли в кино, по большей части смотрели ретроспективы на 42-й улице. Продолжительных или интеллектуальных бесед они не вели, но годами позже Пёрлстайну вспомнился один разговор. Энди возмутится, что увиденный ими фильм был ужасен. Пёрлстайн ответил, что нельзя быть настолько плохим, чтобы уж совсем ничего интересного не нашлось. Энди не ответил, но Филип был уверен, что его слова произвели на него впечатление, слишком уж похожи они на то, что Энди впоследствии говорил о собственных фильмах.

Неизвестно, правда ли, что успех Энди в коммерческом искусстве и относительная неудача Филипа повлияли на их отношения, но между ними пошла трещина. Всезнайство Филипа стало действовать Энди на нервы. В их воскресные визиты в музей Энди напоминал Филипу недовольного ребенка, сопровождающего папу в мероприятиях, которые чаду абсолютно не интересны. Он бесился, когда они выходили не на той остановке метро, потому что Филип всегда утверждал, будто знает, где они находятся. «Я знал, что не наша остановка!» – воскликнул бы Энди. А он и правда знал, но никогда ничего не говорил.

К исходу осени 1949 года остатки их группы из Теха – Кесслеры, Лейла Девис и Элли Саймон – переехали в Нью-Йорк, и все пошло, как прежде, стали часто встречаться. Никто из них не казался знающим свои планы на будущее: Кесслер добился небольшого успеха в иллюстрировании детских книжек, Лейла Дэвис работала в ювелирном магазине в Гринвич-Виллидже. Их образование не только вооружило их замечательными умениями в дизайне, но и в некотором смысле сбило с толку: как еще воспринимать искусство, если не как способ заработка? Энди не особо видел разницу между своими рекламными и художественными рисунками; окружающие говорили, что ему не следует разбрасываться своим талантом и надо больше рисовать. Какая-то критика донеслась даже до друзей, оставшихся в Питтсбурге. Бетти Эш прокомментировала: «Наверное, это частично разочаровывало: ну уж если Энди стал работать обычным рекламщиком, а значит просто продался, тогда он не лучше всех нас?»

«Произнесено было слово „проституция“», – вспоминал его старый учитель Перри Дэвис.

Энди был прекрасно осведомлен об этом недовольстве, но, кажется, реагировал на него совсем иначе, чем рассчитывали его недоброжелатели. Встретивший его в ту пору приятель заметил: «Насколько я могу судить по своему опыту общения с людьми,

Энди был уникален тем, что, кажется, понимал: он всегда будет вызывать раздражение людей. Он знал это задолго до того, как это произошло, или даже был настроен этого добиваться».

В марте 1950 года Уорхола, Пёрлстайна, Боас и Гая выселили с мансарды на Западной двадцать первой улице. Хотя Филип и Энди и оплачивали их субаренду Франческе, арендодателю денег не доставалось. Раз Филип был на пороге женитьбы на своей девушке еще с колледжа, художнице Дороти Кантор, они с Энди разъехались. Энди всегда было трудно поддерживать близкие отношения с людьми после того, как те вступали в брак, потому что ему требовалось нераздельное внимание, но Дороти сама была подругой по Теху. На их свадьбе присутствовали несколько друзей, включая Энди, который поддерживал с Пёрлстайнами дружеские отношения еще несколько лет.

Через Лейлу Дэвис Энди организовал переезд в центр на первый этаж дома 74 по Западной 103-й улице, неподалеку от Манхэттен-авеню близ Центрального парка, в квартиру с двумя спальнями, которую арендовал танцовщик балета Виктор Райлли и заселял сменный состав из шести постояльцев одновременно. До ошарашенных обеспокоенных друзей Энди в Питтсбурге дошел слушок, что тот съехался с танцевальной труппой. Это был переходный период знакомства с богемным миром людей танца и театра. С ними ему было легче, чем с интеллектуалами вроде Пёрлстайна, и впервые Энди начал пробно изучать гомосексуальный андеграунд.

Женскую спальню в конце коридора делили между собой Марджери Беддоус и Элейн Бауманн, обе танцовщицы, а Лейла Дэвис, Энди, Виктор и еще один танцовщик театра балета, Джек Бибер, соседствовали в мужской, где Энди организовал себе под ярким освещением небольшой чертежный столик с аккуратно разложенными карандашами, чернилами и кисточками, в непосредственной близости с вечно не заправленными постелями. Он полюбил работать в людном помещении. «Невыносимая картина, – вспоминала Лоис Элиас, жена Арта, зашедшая в гости тем летом. – Помню только, что Энди сидел там и рисовал, а вокруг полный хаос, и народ выделывает вещи, которые вроде бы должны разрушать любую концентрацию. Еда вперемешку с одеждой».

«Страннее места я не видывал, – согласился Клаубер, – темновато, пусто, никакой мебели».

Ребята были задорными и дружелюбными, ведущими образ жизни, который позже Энди опишет так: «Совсем как богема в „Моя сестра Эйлин“» (мюзикл о двух сестрах из Огайо, одна красивая, другая умная, приехавших в Нью-Йорк в поисках славы, богатства и мужчины и арендовавших квартиру на первом этаже в Гринвич-Виллидже). Они ужинали спагетти, ходили на фильмы с Джуди Гарленд, Фредом Астером и Джин Келли и подпевали хором Кэрол Брюс, исполняющей их любимую Bewitched, Bothered and Bewildered. Они есть на серии кадров, сделанных Лейлой Дэвис: лопают рожки с мороженым и дурачатся на улице под растяжкой «Все мы любим наших матерей». Единственное, чем среди них выделяется Энди, это двигающиеся неумело руки и кисти.

Он называл Лейлу «мамочкой», а Элейн «малышкой», а они по очереди заботились о нем и проверяли, кушал ли он. Из-за того, что он завел привычку делать много работы ночью, начал спать допоздна днем и зачастую не шел к завтраку до самого полудня, и к тому же был настолько неопределенным в своих предпочтениях в еде, что Элейн однажды настолько распереживалась, что кинула в него яйцом. Они хором расхохотались, когда оно разбилось о его щеку и потекло вниз по шее.

Несмотря на товарищескую атмосферу, Энди писал двадцать пять лет спустя:

Я все жил с кем-то, полагая, что мы могли бы стать близкими друзьями и делиться своими бедами, но всегда оказывалось, что их интересует только твоя доля в аренде. В какой-то момент я жил с семнадцатью соседями в подвале на Сто третьей улице у Манхэттен-авеню, и ни один из семнадцати проблемой со мной не поделился. Я тогда очень много работал, так что у меня вряд ли было время выслушивать эти жалобы, даже расскажи они мне о них, но я все равно чувствовал себя одиноким и уязвленным.