Мой ВРБ

«Трилогия» – был первый спектакль в новом пространстве. О театре на Юго-Западе тогда писали, что это театр «в цокольном этаже жилого дома». Это клише перепечатывали из статьи в статью. Театр же занимал малую часть цокольного этажа. А в 88-ом году расширился за счёт соседнего с ним магазина «Овощи-фрукты». Справа от сцены (если смотреть из зрительного зала) появились две новые двери. Мир спектаклей ВРБ расширился, стал широкоформатным.

Как рассказать о спектакле людям, которые его никогда не видели? Вот представьте, что вы не отрываясь посмотрели три первых сезона «Игры престолов». Или любого другого мега-сериала. В таких сериалах новый сезон – это не просто новая история, это сдвиг жанра. Только в случае со спектаклем это было круче. Потому что зритель театра на Юго-Западе был не перед экраном, а внутри действа. За два антракта зрители успевали перезнакомиться между собой. В мужской туалет приходилось ходить через сцену, на второй этаж, в гримёрки. Пока я дежурила, между «Делом» и «Смертью Тарелкина» мыла сцену. У Славы Гришечкина, исполняющего роль Тарелкина, был монолог, во время которого он по сцене катался. Если не мыть, то можно было задохнуться от пыли. Пока я мыла пол, я беседовала со зрителями. Это было так естественно. Каждый из них готов был мне помочь.

О чём был спектакль? Про взятки, про коррупцию вроде. Только сначала это была любовная история, трагичная, как у Шекспира. А потом шла чертовщина. Люди превращались в бесов, в оборотней. Это был уже Стивен Кинг. Если бы Стивен Кинг умел так смешить. А так про взятки, конечно.

* * *

ВРБ:

«Сколько может жить театр?» – в своё время вопрошали многие деятели этого вида искусства. И отвечали сами: от Немировича, который давал театру максимум десять лет творческой жизни, до Стрелера, расщедрившегося аж на двадцать…

Но тридцать пять лет не называл никто. Это совсем кажется запредельным. Конечно, многие театры отмечают годами более солидные юбилеи, но у нас энергия движения вперёд с первотолчка, без остановки, без выходных, ежедневный святой труд, единым духом.

Когда-то, может, и остановится эта машина: вылетит клапан какой-нибудь, какая-нибудь шестерёнка… Но ведь пока не вылетает – так все заделано основателями и передалось следующим поколениям».

(«Вперёд,..» стр. 207).

В.М. ДОЛЖЕНКОВ

Звоню Валерию Михайловичу, предлагаю встретиться и поговорить о ВРБ. «Анют, -говорит, – у меня рак, две химии уже было, чувствую себя не очень, так что давай прям сейчас по телефону, мало ли что. Да и волосы у меня выпали после химии, борода поредела, не хочу, чтобы ты меня таким видела».

И мы стали вспоминать ВРБ. Как они играли вместе у Юденича. Валера Долженков героев играл, а Валера Белякович в массовке бегал и рисовал уморительные карикатуры на сцены из спектакля. Однажды подходит Белякович к Долженкову и говорит: «Юденич просил тебе передать, что ты – фашист». Оторопь. Потом выяснилось, что полная цитата из Юденича звучала бы: «фашист от искусства».

Мы проговорили минут двадцать. Валерий Михайлович смеялся весь разговор. Вспоминал, что вспоминалось, я ни о чём не спрашивала. В конце разговора даже сказал: как хорошо поговорили, я будто и не болел эти двадцать минут.

Валерий Михайлович вспоминает, как ВРБ нарисовал его в роли Сорина. Как же это было смешно и трогательно. Какой несравненный был у ВРБ юмор. Это был юмор Фальстафа. Он сам был «ренессансный человек». Играли «Ромео» на гастролях, громадный зал, всё не как дома. Валерий Долженков играет князя, он в белом костюме, и он совершенно растерялся. За кулисами подходит к Валерию Долженкову Валерий Белякович и говорит: «Ты руками-то делай что-нибудь, помаши что ли, а то стоишь как фуй шахматный». И тут у Валерия Михайловича открывается второе дыхание.

Или вот ещё история, уже на Юго-Западе. Перед спектаклем Валера Белякович подходит к Валере Долженкову и говорит: «Сегодня брат одного известного поэта придёт, имени не могу назвать, так что ты давай, играй!». И Валерий Михайлович даёт по полной, брат так брат.

Последний раз они виделись на «Эдипе». Валерий Михайлович уже ушёл из театра, но по просьбе Валерия Романовича кого-то заменял. А в «Эдипе» тексты – всё про смерть. «Сегодня, завтра, через год – вы все умрёте» и так далее. Валерий Михайлович был уже не очень здоров и сказал в шутку Валерию Романовичу: «Вот ты меня играть заставляешь, а я ведь помереть могу на этих твоих текстах». Поржали, сыграли, через пару недель Валерия Романовича не стало.

«Он был праздником. Для всех. И для зрителей, и для актёров…. Юбилеи мне устраивал, и на 50-летие, и на 60-летие… когда я совсем уходил из театра, «корону шута» мне подарил при всех, все меня на пенсию провожали аплодисментами… он для всех был папой… он до сих пор обо мне заботится, звание заслуженного мне выбил, у меня теперь прибавка к пенсии, и театр его до сих пор мне помогает деньгами… светлые воспоминания, светлая память…»

И в дополнение несколько отрывков из нашего с Валерием Михайловичем интервью семилетней давности:

«Родился я в Москве, москвич в первом поколение. Мама с мужем сбежали сюда от коллективизации. Потом у мамы погиб муж в войну. Она встретила отца, и я родился в 1947-ом. Любви между ними не было, в то время найти мужчину было само по себе большой удачей. Сходились, кто живой остался. Я сейчас, вспоминая историю семьи, иногда думаю, а вот не убили бы маминого мужа, и меня бы не было. Во всём есть другая логика, не общепринятая. В каком районе я родился? Сейчас он называется Перовский. Я там так и живу. На 1-ой Владимирской улице. Я когда-то жил на 8-ой, а теперь их только три осталось. Это была самая окраина Москвы. Стали Москвой, только когда Хрущёв сделал Кольцевую.

…По первому разу я никуда не поступил и уехал в Рязань. И стал работать в их театре, ещё вовсе без образования… Красноярск… А потом поступил во ВГИК. Хорошо шёл, был любимцем Бабочкина. А после первого курса меня оттуда выгнали за хулиганский поступок. Это был уже 66-ой. Потом я быстро поступил в ГИТИС, чтобы в армию не попасть. А в Москве уже нарвался на Юденича. Вот в его театре и познакомился с Валерием Романовичем. У Юденича я играл героев. Алексея, к примеру, в «Оптимистической трагедии».

Наверное, помня о тех моих героях, Валерий Романович меня и взял на Юго-Запад, когда уже пришёл момент, и я попросился к нему в театр. Да, кстати, когда учился в ГИТИСе, удовлетворения мне учёба не приносила, мне казалось, что я наоборот играю всё хуже и хуже. В провинции когда играл, играл как бог на душу положит, и всё получалось.

Когда пришёл на Юго-Запад, попросил Беляковича дать мне шанс. И он дал.

Это был 94-ый год. Первый спектакль был «Ромео и Джульетта», я заменил Черняка. Играл очень плохо. Ну совсем не получалось первое время. Никак не мог войти в струю этого театра. Вплоть до того, что собирался уходить. И потом вдруг от отчаянья появились силы. Когда Чебутыкина сыграл. Больше так, кстати, никогда не удавалось повторить. Вот именно момент сдачи «Трёх сестёр». Я думал, мне конец. А потом вдруг такое из меня пошло. То самое, великое. Больше этого великого не повторилось ни на одном спектакле. Потому что я уже знал, куда идти. А тогда не знал.

…Конечно, попав в этот театр, я обалдел от географии гастролей. Японию всю объездили. Потом я увидел Чикаго. Я же стилягой был в своё время. И когда я увидел этот город, он был точно такой же, как в моём воображении.

…Возвращаясь к вопросу о гастролях. Лучше всего я себя почему-то чувствовал в Израиле. Вот бывает то сонливость, то излишняя ажитация. А на Святой земле – в самый раз. Мы ещё тогда в Иерусалим съездили. Я когда к Гробу Господню подошёл, встал на колени – и заплакал вдруг. Хотя я к тому моменту уже и буддизмом увлекался, и индуизмом. И уже предполагал одну основу во всех религиях. Вот Серафим Саровский на колени становится – и двадцать лет молится. Медитация и есть. И просветление случается. А тогда у Гроба Господня неожиданно для себя встал на колени – и слеза пошла. Такая, совершенно без мыслей».