Страница 29 из 31
Читатели самых модных, самых парижских изысков, ценители мысли и полунамеков вдруг как-то сразу догадались: сказанное Тихоном – самая настоящая правда. Правда о подлинной, об ускользающей от них совершенной жизни.
Еще не вполне затихли пересуды о семинарском празднике, о службе на греческом языке в Духов день, о новом отце инспекторе, как вдруг новость – преогорчительная. Определением Святейшего Синода от 24 июня 1892 года иеромонах Тихон назначается ректором Казанской духовной семинарии с возведением в городе Холме в сан архимандрита. Инспектором назначен преподаватель Литовской семинарии иеромонах Антонин.
Снова дальняя дорога, новые люди, совершенно другой мир. И расходы, конечно.
В инспекторах всего три месяца. Половину майского жалованья отправил в Торопец, а теперь вот надо митру покупать, крест, дорогую мантию.
Вдруг телеграмма из Синода: в связи с переводом ректора Холмской семинарии архимандрита Климента ректором Московской семинарии архимандрит Тихон перемещается ректором Холмской семинарии.
В Холме ахнули!
Пришлось срочно принять дела, отдать первое необходимое распоряжение об экзаменах, о начале нового учебного года: «С 17 по 20 августа в Холмской духовной семинарии проводятся приемные испытания и переэкзаменовки. Прием прошений прекращается 1 августа. Плата за пансион 150 рублей в год. Исполняющий должность ректора семинарии иеромонах Тихон».
Наречение в архимандрита совершил в Пречистенском кафедральном соборе преосвященный Гедеон. День был сияющий – 5 июля, обретение мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского.
Преподаватели подходили, вежливо поздравляли, но в глазах лед. Уж очень скачет новоиспеченный монашек. Вычисляли покровителей. Такой вроде бы светлый, бесхитростный, а гонит на перекладных.
Искренне порадовался за Тихона один только настоятель собора протоиерей Иван Завитаев, он только что получил новое место и, поздравляя, знакомился:
– Преподавал в Вяземском духовном училище. Кандидат богословия. Сердечно, сердечно рад. Правильно Победоносцев делает: молодым людям нужны молодые наставники. Не окосневшие, понимающие запросы. Молодежь у нас ведь совершенно брошенная…
– Вы так похожи на моего отца! – растрогался Тихон.
…Отпуск новому ректору дали. Тотчас уехал в Торопец, к батюшке, к матушке, на родную землю – за благословением, за силами для полета на иных, на высоких небесах.
Иоанн Тимофеевич, радуясь сыновнему успеху, помолодел: парню двадцать семь лет, а уже ректор семинарии!
– Я не самый ранний, батюшка! – смеялся Тихон. – Архимандрит Антоний (Храповицкий) в двадцать шесть стал ректором. И не какой-нибудь Холмской – Санкт-Петербургской семинарии! А через год он уже ректорствовал в Московской духовной академии! В двадцать семь лет – ректор академии.
– Твое первенство впереди! – заупрямился старик.
– Да какое же такое первенство? – всплескивала руками матушка Анна Гавриловна, но было видно: мужнее упрямство ей по душе.
– Не знаю какое! А будет!
– Не люблю ни гаданий, ни пророчеств! – огорчился Тихон.
– Родительские заскоки простительны, – сказала матушка. – Сходи на озеро, на небо, на воду погляди, наберись впрок покою в сердце… В семинарии дитяти хоть и большие, а все дитяти. За ними глаз да глаз.
– Пойду, действительно, пройдусь по берегам, – согласился Тихон. – Пудовые-то карпы не перевелись?
– Разговоров на пуд слышала, а вот видеть пудовых рыбин что-то пока не довелось.
Июльскую жару смыло дождями. В небе толклись облака, за озером, у горизонта, ходили, как цапли, тучки, пахло большой, чистой водой.
– Эй, отец ректор! – окликнул Тихон свое отражение с мостков.
Стало грустно. Впереди скорая и долгая разлука со стареньким отцом, с матушкой.
Мысли рассеялись, и одна только непонятная печаль осталась в нем. Вдруг увидел в воде радугу. Нарядные, как детская игрушка, воротца. Поднял голову: радуга перекинулась с берега на берег и словно бы звала: «Да идите же вы под мои дивные своды, не мешкайте!»
– Здравствуй! – сказал Тихон радуге, как родному человеку. В памяти всплыл зеленый бугорок, золотые гвоздики цветов, розовый камень, похожий на рыбу. – Плывем, Господи! Плывем…
На обед были судак и налим.
– Монахам ведь по две рыбы положено? – сказал батюшка.
– В большие праздники… Но у нас на Западе позволено мя-соедение.
– Матушка, завтра приготовь индейку.
– Дозволение – не указ… Мне бы завтра хотелось в Пошив-кино съездить.
– Поезжай, – согласился Иоанн Тимофеевич. – Проведай Ивана… Михаила привези. Загостился в Пошивкине.
– Батюшка и матушка, я Михаила с вашего позволения и по вашему благословению хочу в Холм взять. Надо Мише закончить семинарию. У нас хороший преподаватель литературы, а братец наделен даром слова. Для литератора образование – фундамент.
– Что ты нас уговариваешь, – сказала Анна Гавриловна, – мы будем благодарны за Мишу.
– Какие еще благодарности! – нахмурился Иоанн Тимофеевич. – Он – брат! И слава Богу – хороший брат.
Раздумья о ложных воззрениях
В Пошивкино Тихон приехал перед обедом. Братьев дома не застал: со вчерашнего дня были в имении Тулубеевых, крестили новорожденного барчука, а потом, стало быть, праздновали.
– На речку пойду погляжу, – сказал Тихон супруге Ивана, – соскучился по вашим кувшинкам.
– У нас что ни реченька – красавица. Погуляйте. Батюшка обещал к обеду быть: ожидают вас.
Только сошел с крыльца, а на белой стежке – она, Мария Петровна, первая и последняя любовь. Ведет за руку малышку-девочку, в другой руке жбан с медом.
Тихон был в черном, в клобуке. Глянула – помертвела. Он подошел. Кинулась перед ним на колени, схватила за руку, хотела поцеловать.
– Ну, полно, полно! – сказал Тихон.
Она смотрела на него, и глаза ее были полны слез.
– Ты счастлива?
Она торопливо закивала.
Тихон благословил девочку.
Больше они не виделись. Родители не простили Марию Петровну. Она жила со своим латышом-лютеранином невенчанная, родила восьмерых детей, которые считались незаконнорожденными.
Иван и Михаил приехали в полдник, когда в тени березовой рощицы женщины доили коров и в воздухе стоял ласковый запах теплого молока.
Братья обнялись, растрогались, да так – впору разреветься.
Помянули Павла молитвой, отобедали. Чаевничать вышли в сад, в беседку, думали, как лучше справить батюшкин юбилей: сорок пять лет священства.
– Облачение надо батюшке подарить, – вздохнул Тихон. – Вы уж меня простите, братья, но я инспекторское жалованье потратил на митру, на крест, даже занять пришлось, а ректорского еще не получал.
– Ты хоть и ректор, а старший брат теперь я, – сказал Иван. – Про какое облачение ты говоришь?
– Хорошо бы саккос приобрести, шелковую рясу… Займи, Иван, у своих помещиков, я погашу долг месяца через три-четыре.
– Свою часть долга, – уточнил Иван.
– У тебя семья, а я монах.
– Ты – ректор, да к тому же в логове католиков живешь. Тебе нищим выглядеть перед панами не годится. Траты – пополам.
– Я десять рублей скопил! – быстро сказал Михаил. – Матушке тоже надо сделать подарок.
– Верно, Миша! Так что, пожалуй, деньги и впрямь надо просить, но не у помещиков, а у их степенств, у торопецких миллионщиков… Купим матушке шубу, да не какую-нибудь драную, а из песцов. Павел бы нас одобрил.
На том и порешили.
– А ты, Миша, как? Стихов много насочинял?
– Иногда берусь за перо, но выходит так вяло, что самому делается скучно. Льва Толстого читаю. «Крейцерову сонату». Горестное произведение. Но мне почему-то самого Толстого жалко. Всему человечеству хочет судьей быть. Жене и мужу приказывает жить, как живут брат и сестра. Заповедь «плодитесь и размножайтесь», мол, неправильная, не Бога – меня слушайте, я граф Толстой с бородой.
– А ты сердито судишь! И видимо, справедливо, – одобрил младшего брата Тихон. – Дай-ка мне эту «Крейцерову сонату».