Патриарх Тихон. Пастырь

Повесть начиналась легко и сначала показалась одной из тех, где для затравки поезд и описание пассажиров, а потом кто-то опрастывает душу или пересказывает какое-нибудь невероятное происшествие… Насторожила скрытая враждебность чувства: писателю все было отвратительно. Он этого не подчеркивал, но в каждой сцене просматривалась заданность развенчания: медового месяца, самого супружества, женщины, изуродованной рабством, и в конце-то концов – жизни. Особенно неприятным показался рассказ о парижском аттракционе: женщина с бородой и водяная собака. Герой увидел, что его нагло надувают, что это мужчина в декольте, собака в моржовой коже. Отвратительно было другое. Герой повести не только устыдился признаться, что его надули, но он сравнил испытанный им стыд с мерзостью медового месяца.

Толстой, вывертывая изнанку жизни, казалось, распорол брюхо героя и с наслаждением копается в кишках.

«Я удивлялся нашей ненависти друг к другу, – подбавляя и подбавляя жару, писал граф. – А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления – и за подстрекательство, и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась». И тотчас пускался в философию, в свою, толстовскую: «И вот для женщины только два выхода: один – сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе, по мере надобности, способности быть женщиной, т. е. матерью, для того, чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное».

– Миша, давай твое перо! – потребовал Тихон. – Толстой с таким наслаждением окунул человеческую жизнь в сливную яму, с таким искусством! Промолчать – значит согласиться. Я напишу статью для «Странника».

Устроился с чистым листом бумаги, не уединяясь, на краешке стола.

– Нет-нет, мне никто не мешает! – сказал он домашним твердо и крупными буквами написал заголовок: «Взгляд Святой Церкви на брак (по поводу ложных воззрений гр. Толстого)».

Статью начал без захода, без цитат: «Гр. Толстой в своих недавних произведениях (“Крейцерова соната”, “Послесловие к ней”) допускает лишь такой брак, в котором муж относится к жене своей только как к сестре. Это и есть, по нему, настоящий христианский брак».

Перед глазами встала Мария Петровна со жбаном меда, с девочкой… И тотчас другой образ той же Марии Петровны, когда мир был для них розовым, когда они взлетали и падали, взлетали и падали, и души у них сливались в единую от восторга.

Упрямо угнул голову к столу, написал: «Цель настоящей нашей статьи – показать, что учение Св. Церкви о браке неизмеримо выше учения гр. Толстого о том же предмете и что воззрение первой, а не второго есть воззрение христианское».

Писал почти без помарок, исследуя вопрос с разных сторон.

После ужина катался с Мишей на лодке. Сел за статью вечером, под лампой. Долго не брался за ручку, предстояло сказать о сути церковного воззрения на брак.

«Итак, вот первая цель брака – взаимное вспомоществование супругов в прохождении жизни. Это нравственная духовная сторона брака. Но в нем есть и физическая сторона (как и сам человек есть существо духовно-чувственное), он имеет еще и другую цель – размножение рода человеческого».

Остановился. Аккуратно положил перо на край чернильницы. На плечи, а может быть, на саму душу навалилась тяжелая беспросветная усталость.

«Мне ли судить о браке, не испытавшему ни его счастья, ни его обыденности?.. Батюшке Иоанну Тимофеевичу такую бы статью не грешно написать…»

Признался Михаилу:

– Взялся-то я горячо, но дровишек, знать, мало во мне было… Прогорели впустую, не согрели печки… Давайте лучше к батюшкиному юбилею приготовимся.

Торжества в честь Иоанна Тимофеевича прошли благолепно.

К певчим храма присоединился хор духовного училища и лучшие солисты всех торопецких церквей.

Духовенство города поднесло юбиляру икону с изображением сорока чудотворных образов Богородицы, прихожане – икону Иоанна Крестителя в серебряном окладе, а городские власти – чернильный прибор из уральских камней.

В адресе от прихожан было сказано: «Благоговейнейшее священнослужение твое, отец наш, Иоанн Тимофеевич, умилительное чтение молитв и канонов подвигает нас, твою паству, к усердной, горячей молитве. Научил ты нас страху Божьему, и как ты, так и мы, боимся, как бы и в малом не согрешить перед Богом».

Подарки сыновей, поднесенные дома, растрогали и батюшку, и матушку до слез. Иоанн Тимофеевич облачился в новую рясу, Анна Гавриловна надела новую шубу, сели они рядком рука об руку.

– Ну, глядите! – сказал сыновьям Иоанн Тимофеевич. – Жили мы с матушкой как Бог дал, а дал Он нам вас и через вас многую отраду… А теперь вот что: тебе, Иван, сию каменную громаду. У тебя приход большой, стало быть, и писанины много. Тебе, отче Тихон, – сия ряса, ишь какая шелковая… Не возражай! Пусть господа католики глядят и завидуют: не им, прегордым, Господь дал этакого отца ректора, а смиренному православному народу. Тебя, Миша, благословляю иконой преподобного Исаакия, торопецкого купца, ставшего киево-печерским подвижником. Как поглядишь на икону, так и вспомнишь родной Торопец, где бы ты ни был. Ты у нас долго сидел сиднем у батюшки, у матушки. Зато теперь повидаешь и страны, и народы, и всякие чудеса.

– Мне хочется, но все-таки это горько – уехать. – У Михаила навернулись слезы на глаза.

– Се – самая большая награда нам с матушкой, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Соберет ли вас Господь хоть еще разок под отчий кров?..

– Мы о том помолимся. – Иван осенил себя крестным знамением.

Дружно поднялись, поклонились Спасу и Богородице.

Колокольчик под дугой уже позванивал, нетерпеливая попалась лошадь.

Отступ. Житие праведника

В том же 1892 году еще весною, 7 апреля, по настоянию причта и прихожан и по благословению Московского митрополита Сергия, был удостоен юбилея Феодор Алексеевич Соловьев. В сане диакона отец Феодор прослужил в Николо-Толмачевском храме богохранимого града Москвы двадцать пять лет.

В адресе юбиляра сказано: «Вы… состоя в сане священно-диакона, на самом деле, действительно и истинно, – по силе своего влияния, – как бы местоблюститель сего святого храма Божия… Иже в видении огненных язык ниспославый Пресвятого Своего Духа на святыя Своя ученики и Апостолы, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери, Святителя и Чудотворца Николая и святого Ангела Вашего, великомученика Феодора Тирона, да ниспошлет Вам силу и крепость и на будущее время так же светло и благопоспешно продолжать служение Ваше на многая, многая, многая лета».

Было отцу Феодору уже сорок шесть лет. Ни о ректоре Тихоне, ни о его отце – батюшке Иоанне Тимофеевиче, да и о самом Торопце не ведал и даже, возможно, не слыхивал, но Промыслом Божьим земные пути людей сходятся в оный день и час. Сокровение Господне совершается, однако, волею людей, ибо одарены изначальным правом великого и страшного выбора – быть Словом и Светом или уклониться в прелесть и погибнуть для святого действа, променять путь и посох избранника на застолье с бесенятами, на яд их сладкого пойла, на мороку вместо жизни.

Не будем забегать вперед и открывать Промысел, но смиренно подождем той неведомой пока что и автору страницы, которая расскажет об исполнении Божьего замысла. А здесь сообщим лишь о бесхитростной, честной жизни семейства Соловьевых. Отец диакона Феодора сорок четыре года служил священником в церкви Симеона Столпника за Яузой, а до того год на Тверской, в храме Димитрия Солунского. Родом Алексей Петрович был из города Дмитрова, закончил Московскую духовную академию, женился на дочери священника Пятницкого кладбища Марии Федоровне Протопоповой. Матушка Феодора умерла молодой в 1854 году от холеры, когда отроку было восемь лет. Бог дал мальчику слух и голос, пел на правом клиросе, прислуживал отцу в алтаре. Закончил Феодор Андрониево духовное училище, семинарию в Каретно-Садовом. В академию поступать не стал, не чувствовал влечения к наукам.