Патриарх Тихон. Пастырь

– Я же говорила, что у Мишеньки слова друг к другу ладятся, – просияла Анна Гавриловна.

– Хорошо! – сказал Тихон. – Коротко, может быть.

– Стихи были длинные, но остальное я вычеркнул.

– Русская поэзия – пророческая… Ты, Миша, в прозе пробуй силы. Стихи – озарения, а проза – труд… Пусть среди Беллавиных будет свой писатель, летописец нашего времени… А братец как живет? Ваня?

– Ваня? – вскинул брови Иоанн Тимофеевич. – Иоанн Иоаннович! Награжден на Сретение. Камилавкой!..

– Отец, а что ты помалкиваешь о своем ордене? – сказала матушка.

Иоанн Тимофеевич улыбнулся:

– Имел медаль, теперь вот орден – Анна третьей степени. А про отца Ивана что сказать? Служит. Это вот у тебя жизнь не устоялась. Перемена за переменой. Ну-ка, Миша, открой для отца Тихона Евангелие… Читай.

– «Они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел перед ними. И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах. Тогда отверз им ум к уразумению Писаний».

– Ce – не гадание, сын мой! Напутствие.

– «Отверз им ум к уразумению Писаний», – повторил Тихон. – А где у нас Пушкин? Я хочу несколько книг взять с собой.

– Державина не забудь, – сказал отец.

– И Надсона, – посоветовал Михаил.

Отец инспектор

Невыразимое словами предчувствие поселилось в сердце Тихона в то самое мгновение, когда поезд тронулся и земля поплыла.

Невозможно было разглядеть в этой тревоге ничего худого или сколько-нибудь опасного, скорее всего, это был вопрос. Почему Холм? Далекий, неведомый, чуждый… Ответ был, но несерьезный, несуразный – Тихон. Он, Беллавин, едет в Холм ради своего иноческого имени.

В самом начале года ректором Холмской духовной семинарии был назначен иеромонах Климент. Был инспектором – стал ректором, был иеромонахом – вырос в архимандрита. Все это естественно, на освободившееся инспекторское место Синод назначил преподавателя Кишиневской семинарии Тихона. Тихон приехал в Холм, вошел в дела и умер. Случилось это 6 марта, а 12 марта на место кишиневского Тихона назначен Тихон псковский… Совпадение имен, и только? Но это у людей – совпадения, у Бога – Промысел. Что оно означает, это вторичное избрание Тихона для Холма? Какова Высшая Воля? Обладает ли искомым он, Беллавин, нареченный Тихоном во имя кроткого Тихона Задонского, владыки-мудреца, вскормленного простотою и к простоте вернувшегося, покинув ради нее архиерейство…

За окном леса, города, сладкая дорожная дремота…

Непонятое предчувствие в слове себя так и не нашло, а когда подъезжали к холмскому вокзалу, совершенно забылось, оттесненное тревогой предстоящей встречи с городом, с семинарской братией, с жизнью в чужом доме.

Вышел из вагона, чуть озираясь, с улыбкою над самим собой.

Ветер вытянул облака, и они прозрачными длинными полосами тянулись от горизонта в зенит.

К вагону подошел полный человек в рясе:

– Отец инспектор? Я семинарский эконом, диакон Симеон Сушинский. Отец ректор прислал за вами свой выезд.

Коляска сияла лаком, пара лошадей. Лошади высокие, лоснящиеся сытостью. Везли аккуратной рысью и, кажется, сами же и любовались своим бегом.

В воздухе стоял запах молодой травы. Начало апреля, а земля уже зеленая. Городок аккуратный, увенчан горой, гора – белым собором.

По дороге увидели еще одну гору. Ее тоже венчала церковь. Нарядная, легкая.

– Храм равноапостольных Кирилла и Мефодия, – объяснил отец эконом. – Сооружен в год воссоединения местных униатов с Православной церковью и во имя сего. Стало быть, в 1875-м… Место, между прочим, зело историческое. Холм приказал насыпать Данила Романович, король русский. Да! Да! Наш Данила Романович – король.

– Я знаю, – улыбнулся Тихон. – Корону на его голову возложил легат папы Иннокентия Четвертого по имени Ониз… Дай Бог памяти – в 1254 году.

Сушинский глянул на отца инспектора с удивлением и поспешил продолжить экскурсию:

– Там, где теперь церковь, – стоял дворец, и это не басня: археологи раскопали мозаичные полы. Славный воитель Гурко, наш генерал-губернатор, собирался увенчать Данилову гору пушкой, а владыка Леонтий – ныне московский митрополит – колокольней. Владыка о Гурко говорил: солдат, а Гурко о владыке – пономарь.

– Пушку бы слышали раз в день, как петербуржцы – петропавловскую, а храм во всякий час дня для глаз радость.

– Э! Отец инспектор! Не для всех глаз, – сказал Сушинский многозначительно. – Но вот мы и приехали.

Возле семинарии строили новый дом. Кругом дивный парк, чистота, ухоженность.

– У нас два сада, – не скрыл гордости отец эконом, – этот семинарский, этот ректорский… Скоро уж зацветут.

Ректор, архимандрит Климент, встретил молодого инспектора сердечно и просто.

– Наша семинария далеко не из первых, но и не последняя. Городские власти, да и варшавские, и даже петербургские к нам благоволят. Мы, так или иначе, заведение особенное – миссионерское. Если в русских губерниях от инспекторов требуют жать на семинаристов, то у нас поощряется внимание и даже задушевность в общении с учащимися. Духовная жизнь края очень и очень непростая. Вы это скоро сами поймете. Одного остерегайтесь – рубить где бы то ни было сплеча.

– Я не дровосек.

Архимандрит дружески засмеялся:

– Рад вашему прибытию. Устраивайтесь, а в двенадцать милости прошу ко мне на обед.

Квартиры преподавателей помещались на втором этаже. В длинном темноватом коридоре пахло котлетами. Навстречу попалась женщина в белом переднике с тяжелой корзиной мокрого белья: несла к лестнице на чердак.

Видимо уловив на лице инспектора удивление, отец эконом развел руками:

– Нигде, говорят, такого нет, чтоб господа преподаватели жили под одной крышей с семинаристами… Так уж получилось. В первые годы набирали семьдесят пять воспитанников, целое крыло пустовало. Вот его и отдали под квартиры. А теперь учащихся сто пятнадцать душ – тесно. Умные люди тянутся к семинарии.

Квартира инспектора оказалась просторной: четыре комнаты. В столовой длинный стол, вокруг стола щеголеватые стулья с высокими спинками.

В спальне под белоснежным покрывалом постель, ночной столик с канделябром. В канделябре три толстых свечи.

Кабинет и библиотека совмещены. Книжек в шкафах немного, место освобождено для нового хозяина. В зале четыре широких окна, светло. В одном углу икона, в другом – фисгармония. У стен два дивана, четыре кресла.

– Для одного жителя помещение чересчур просторное, – сказал Тихон.

– Много – не мало. Друзьями обзаведетесь, – пообещал отец эконом и показал на часы. – Я вас оставляю, до обеда только двадцать минут, а у нас точность – уж прошу извинить – во главе угла.

Отец инспектор ожидал увидеть за обеденным столом отца ректора весь цвет семинарии, но приборы были поставлены для двоих.

Келейник подал овощи, уху, приправленную травами, угрей, фрукты. Вина не было, но крепчайший чай благоухал розами и каким-то экзотическим нектаром.

– Наши семинаристы народ воспитанный. Дикостей, характерных для российских учебных духовных заведений, у нас не бывает, – сказал отец Климент. – Мне здесь с инспекторскими обязанностями управляться было несложно.

– Я перед отъездом много читал о Холмской земле и, признаться, тревожусь.

– Нет, здесь спокойно. А кстати, кто из писателей вам ближе, Толстой или Достоевский?

– Толстой, но Алексей, – ответил Тихон.

– Ах, «Иоанн Дамаскин»! – усмехнулся ректор. – Что ж, пусть Алексей. Но тогда так: за кем из этой троицы – будущее?

– «Колокольчики мои, цветики степные» – на все времена.

– Но «Братья Карамазовы» – этот ад человеческой души… У Льва Великого – Пьер, капитан Тушин, Наташа, Элен, старик и сын Болконские!

– А у Алексея Толстого – царь Федор Иоаннович, – улыбнулся Тихон, – в нем и карамазовы уместились, и пьеры безуховы… Да я и не сравниваю… Мировая известность за «Анной Карениной», за «Идиотом», но стихи Алексея Константиновича уже сегодня – частица русской души. Как и стихи Пушкина, Некрасова.