Страница 24 из 31
К Тихону, теперь уже к Тихону, подходили ректор семинарии, преподаватели, семинаристы, знакомые…
Действо позади. Теперь три дня и три ночи нужно быть в церкви, читать иноческое правило, каноны, Псалтырь, Евангелие, правило ко причащению Святых Тайн. Причащаться надо три дня подряд, но владыка Гермоген суровостей не любит, позволил переночевать в келии.
На другой день, в воскресенье, в кафедральном соборе инок Тихон был рукоположен в иеродиакона, а 22 декабря возведен в сан иеромонаха.
Учитель учителей
Первый перевод
Если когда-нибудь восторжествует среди русских людей русская правда, то самым большим ее гонителем будет назван царь Петр. И станет его гордое прозвище Великий, как он того и заслуживает, горестной насмешкой над природной доверчивостью искреннего душой народа.
Подгоняемый бесом переиначивания, Петр разорял в доме отца и пращуров всякое заведение и строительство. Ему даже лик русского человека был ненавистен, а потому он обрил дворян, дворянок же заставил снять убрусы и кокошники, цветное русское платье запретил, вырядил мужчин в кургузые иноземные мундиришки, ввел парики и треуголки.
При Петре в первый, да не в последний раз умолкли колокола церквей. Колокольный звон очищает землю и небо от нечисти. Ведая ли про то, не ведая, царь отдал свое царство дьявольскому сонмищу. И не было у Церкви сил отстоять свое архангельское оружие, ибо царь, глядя на немцев, собезьянничал и в церковных делах, лишил православие его главы – патриарха. Был в сим предприятии для императорского величества еще один образец: пышный папский Рим.
Вот и сталось: у католиков – непогрешимый папа, у православных – непогрешимый царь, «крайний судия» всего церковного делания и благочиния. Двести семнадцать лет Православная русская церковь была всего лишь одним из царских министерств. Иные из церковных министров, именуемые «Регламентом» обер-прокурорами, были перекрещенными иноземцами, иные, из своих, не стыдились признаваться в безбожии.
Прочитавших эти слова с недоверием, а то и со гневом, отсылаем к епископу Феофану Затворнику, хорошо знавшему цену петровскому «Регламенту».
«Одно из величайших зол – полицейская, приказническая форма в делах церковных, – писал святитель со слезами в сердце. – Она всех охватила и всех закалила северным холодом, и жизнь замерзла. Присмотритесь: у нас нет отцов Церкви, а что-то страшное, надзирательное, судебное».
Бюрократическая машина Святейшего Синода не терпела долгого пребывания архиереев, ректоров, инспекторов – то есть высшего и среднего церковного и синодального начальства – на одном месте. Опасались не столько «круговой поруки» спевшейся губернской верхушки, сколько любви и преданности пастырям.
Иеромонах Тихон не успел отслужить десяти служб в семинарской церкви, как последовал перевод.
Указом Святейшего Синода от 17 марта 1892 года преподаватель богословских наук и французского языка Псковской семинарии Беллавин назначался инспектором в духовную семинарию города Холма.
Имущество монаха необременительно. Раздал Тихон книги друзьям, взял самые любимые и поехал в Торопец навестить перед дальней дорогой родных.
Отцу шел семьдесят третий год, а служил он вот уже сорок пять лет. Старость высветлила лицо, но морщин не прибавила. Обнимая сына, Иоанн Тимофеевич положил голову ему на грудь:
– Надежна и широка. Но вместит ли в себя, Господи, все боли, все горести, все радости припадающих ныне и присно?
Тихон нежно прикоснулся к отцовским сединам:
– Батюшка, я за твоим благословением.
– Переводят?
– Переводят. В Холм.
– Бог ты мой! В чужой край. С повышением?
– Буду инспектором.
– Белые батюшки с годами детишками обзаводятся, а ваш брат – черноризые – чинами.
– Прости! Так Бог судил.
– Что ж, поезжай. Поначальствуй. Строгостей только не разводи. Ты у нас хотя бы духовное училище дома закончил, а иные ребятишки с девяти лет казенные сироты.
Тихон поклонился отцу до земли:
– Постараюсь, батюшка, не обижать питомцев. Помолись, чтобы Господь уберег мое сердце от ожесточения.
Матушка Анна Гавриловна, целуя сына, расплакалась:
– Был мой, а теперь Богов.
Брат Михаил терпеливо ожидал своей очереди. Он по болезни снова прервал учебу.
– Миша у нас стихи сочиняет, – сказала Анна Гавриловна не без гордости. – Складные.
Михаил смущенно махнул рукой:
– Это все поздравительное или по случаю.
Сходили вместе на могилку нянюшки.
– Ты не боишься быть инспектором? – спросил младший брат.
– Не боюсь, – без улыбки ответил Тихон. – Тревожусь. Это ведь Польша. Иная жизнь. Православие там ненавистно…
Снег еще не всюду растаял. На кладбище было серо. Кресты от дождей темные. На деревьях шумно устраивались грачи.
– И стала наша нянюшка вечностью, – сказал Михаил.
– Ты и вправду поэт… Если приживусь в Холме, заберу тебя к себе. Семинарию надо все-таки закончить.
– Да мне уж девятнадцать лет!
– Тихон Задонский вышел из семинарии в тридцать.
Михаил опустил мелко задрожавшие прекрасные ресницы:
– Я бы не подвел тебя… Из-за долгих пропусков отстаю…
– Стихи, пожалуйста, тоже покажи.
Вечером, под лампой, Иоанн Тимофеевич разглядывал карту. Нашел Люблин, потом и Холм.
– Царство Польское, а земля русская. Се – Червонная Русь.
– Город основан святым князем Владимиром Равноапостольным. Я читал об этом.
– Я тоже поискал в книгах, но нашел мало. В основном о чудотворной иконе Холмской Богоматери. Подарок греков князю Владимиру. Писана евангелистом Лукой. А епархия Холмская одна из самых древних. Основана в 1235 году при князе Даниле Романовиче. Про унию еще пишут, про измену православию сильных мира сего, всех этих Потоцких, Четвертинских, Вишневецких… Ну а самый тяжкий грех на епископах. Епископы унию подписывали.
– Игнатий Поцей, Кирилл Терлецкий… – Тихон поднял глаза и встретил вопрошающий, кроткий, но очень внимательный взгляд.
– Не знаю, Вася, далеко ли ты пойдешь по своей дороге… Одно всегда помни… Твои деды – сельские батюшки, а больше дьячки да псаломщики, с простым народом в церквях молились. Имя им всем – Россия, и сердце у них у всех было православное. Никогда не доверяй уму, хоть он у тебя ученый и взлелеян добрыми, верующими в Бога учителями. На сердце полагайся. Последний совет спрашивай у сердца.
– Спасибо, – сказал Тихон. – Надеюсь, что на инспекторском месте судьба избавит меня от тяжких испытаний. Семинарии от суеты мира хоть как-то, но ограждены.
– Васенька… Ой, прости, Тихон. Тихон! – Матушка промокнула слезу кончиком платка. – Мне сдается, будто ты не очень-то и рад повышению.
– Моя тревога, матушка, от озабоченности. Меня назначили к месту, где условия жизни особые, нерусские, положение православного духовенства весьма непростое… И ни от кого никакого напутствия… Это все-таки странно…
– Значит, доверяют! Радуйся!
– Велика ли, матушка, цена такому доверию?!
– По-моему, Анна Гавриловна, голубушка, права, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Без инструкции понятно – поляки! Тут главное – не наступать на больные мозоли. А мозоль у поляков одна и вся на виду: были великим царством, да все великое профукали. Где кичливостью, где продажностью. Поляка хоть с ложечки корми – русские будут его врагами до Страшного суда, и не потому, что их панское благородие – хоть тресни, а всего лишь частица Российской империи. Собака не здесь зарыта. Их главное неудовольствие в другом: сиволапая Россия – великан и пуп мира, а они, благородные, для этого мира – усатые таракашечки.
– Что это вы обо мне да обо мне. Миша, ты обещал свои стихи показать.
Брат подвинул к себе Евангелие, достал из него листок:
– Вот последнее… Про святого Александра Невского… Только ты сам прочитай.
– Можно вслух?
– Читай! Читай! – попросил Иоанн Тимофеевич.