Страница 23 из 31
– Святейший разбил постулат о неописуемости Христа.
– Верно. Для Иоанна Грамматика и прочих изображение Сына Божьего – идол заблуждения. Этот вывод вытекает будто бы из признания Богочеловека за одну ипостась в двух нераздельных и неслиянных естествах.
– Мне встречалась иконоборческая аксиома: Христос евангельский есть непостижимая загадка для ума.
– Да, для Иоанна Грамматика единение в Иисусе Христе естеств превышает человеческую мысль и недоступно для понимания. Как Господь Бог – Христос абсолютен, а как человек – относителен. Он – вечен и одновременно тленен, бестелесен и обладает телесностью, несотворен и в то же время Его тварность бесспорна. Отсюда иконоборцы делали вывод: мыслимо ли вообразить существо непостижимое разумом? Немыслимо. Стало быть, Христос непредставим и неизобразим. Не художники плохи, говорили противники иконы, беда в том, что истинный образ невозможно создать метафизически. Всякая практическая попытка написать Христа обречена на неуспех, ибо есть ложь.
– Все это я понимаю, но как доступно и, главное, убедительно доказать православную правоту? Логики здесь мало, необходим авторитет науки.
– Иконоборцы защищали халкидонский догмат столь яро, что доводили свои рассуждения до полного тупика. По их учению Христос неописуем, ибо неизобразимо одно из двух естеств Его, а эти два естества, Божественное и человеческое, составляют одну неразделимую ипостась. Логика как будто не нарушена. Но ведь вопрос можно ставить иначе. Христос описуем. Да, ипостась одна, естества нераздельны, но одно из них, человеческое, – видимо, стало быть, описуемо. Получается, что эта описуемость отделяет плоть от Логоса. С другой стороны, неописуемость есть признак Логоса, и мы снова оказываемся перед проблемой отделения Логоса от плоти. Рассуждения иконоборцев безысходны: Христос в них или монофизитский, или несторианский, четверица вместо Троицы.
Василий Иванович улыбнулся:
– Для юных умов все это витиевато.
– А чтобы стало просто, обратитесь к Максиму Исповеднику. Для него размышления над природою равнозначны откровениям Священного Писания… Как Непорочная Дева спеленала Христа и положила в ясли, ежели Христос Бог незаключим в пространственные очертания? Как могли Его неописуемое тело обернуть в хитон и положить в вертеп? Как мог Он, не ведающий ограничений, поместиться в горнице на Тайной вечере и на Кресте?.. – Иосиф снял пальцами нагар со свечи, поправил фитилек в лампаде. – Разве это не просто? Утверждать, что евангельская описуемость Христа противоречит халкидонскому догмату, не смели даже самые ретивые иконоборцы.
– Я это понимаю. Это все, действительно, просто и сильно. Каждый стих Евангелия говорит о Христе осязаемом, о видимом. Но патриарх Иоанн Грамматик тоже знал Евангелие и все-таки предпочел пострадать за свою веру и был уверен, что страдает ради Христа.
Иосиф опустил голову. Он был не намного старше Василия Ивановича. Человек как человек, но чувствовалось – он из другого мира и молодость его иная.
– Несчастье, – сказал Иосиф и как-то странно задохнулся словом. – Это было несчастье. Горе от ума, как сказал поэт. Истина утверждена и дана нам через страдание. «Мы исповедуем вселенский догмат, ибо веруем Духу Святому, и Христа исповедуем видимым и описуемым, так как верим Евангелиям, хотя бы и невозможно было понять, как существует такое совмещение». Так решил Седьмой Вселенский Собор.
– Велика Божья милость, когда ходишь в истине, – сказал Василий Иванович, потирая озябшие руки. – Мы счастливое поколение, ибо Господь избавил нас от подобной распри. Истина – через страдания, но как-то стыдно: другие страдали.
Иосиф вдруг опустился на колени, поклонился Василию Ивановичу в ноги. Тотчас встал, повел к выходу. Говорил быстро, через плечо:
– Безверия надо страшиться! Верующему мы знаем что сказать, но найдутся ли у нас слова для неверующих. Я заканчивал семинарию во Владимире, и знаете, сколько верующих было на моем курсе?.. Один я – всеобщее посмешище.
…Перед сном долго молились, положили триста земных поклонов, Василию Ивановичу показалось: едва он смежил веки, как перед дверью келии раздался возглас:
– Пению – время, молитве – час! Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
– Аминь! – ответил Иосиф.
Возглас повторился.
– Отвечайте, – сказал Иосиф.
– Аминь! – поспешил крикнуть Василий Иванович.
В келии холодно, в коридоре еще холоднее, но надо идти на первый этаж, к общему умывальнику.
В небе луна. Предрассветная, непривычная. Растеряла всю свою золотистость. Белизна резкая, обрывается пропастью тьмы. Видно, как луне одиноко. Тени от деревьев тоже резкие, снег под ногой взвизгивает.
В храме мрак. Мерцают редкие лампады, зажигаются свечи. Их мало. И монахов мало. Возле раки Корнилия читают кафизмы, монотонно, глухо. Служба начинается полунощницей, ее сменяет утреня, часы, ранняя обедня…
Болит тело, ноги чугунные. Жиденький чай только распаляет аппетит…
Сосед по келии, седобровый, с бородою, как свиток древней хартии, позвал к себе.
– Нынешний день без рыбки, вам, должно быть, голодно… – Достал из навесного шкафчика булку, запеченного с луком леща. – Покушайте.
Отказаться было невозможно.
После обедни вместе с Иосифом Василий Иванович пришел в библиотеку. На стенде новых книг стояла большая икона святителя Тихона.
– У нас были гости из Богородицкого Задонского монастыря. Это их подарок, – сказал Иосиф.
Василий Иванович взял житие святителя, прочитал.
Родился еще при Петре, в 1724 году, на Валдае, в селе Короке. Отец дьячок. Фамилия была Кириллов, но в семинарии получил более торжественную – Соколовский. Учился в семинарии четырнадцать лет. Постригся 16 апреля 1758 года. Через три года – епископ, через шесть, сорока трех лет, ушел на покой. Бог здоровья не дал. Был при смерти, а на покое воспрял. Учил словом, пером, жизнью. Кончину предсказал за три дня, со всеми попрощался, умер утром 13 августа 1783 года пятидесяти девяти лет от роду.
Жизнь светлая, но горестная.
Сердце щемило. А ну как выпадет идти путями Тихона – подвиг негромкий, несуетный, но бесконечно печальный.
– Нет! – сказал Василию Ивановичу Иосиф, благословляя в обратную дорогу. – Нет! Будь бодрым. Будь радостным. Помнишь, что говорил святитель Тихон: «Корень и начало любви к ближнему есть любовь Божия: кто истинно любит Бога, неизменно любит и ближнего». Любовь радостна. А у тебя в сердце так много любви, что ее на всех хватит.
Постриг совершали в субботу 14 декабря. Заканчивался 1888 год.
Ждал своего великого часа Василий Иванович в моленной. Тело покалывала власяница. Стоило прикрыть глаза, видел лицо матушки.
Мысли текли спокойно, но вдруг всплыл жаркий разговор у Царевских. Кто-то сказал тогда: «Монашество – смерть…»
Не ужаснулся, жалости к себе не испытал…
Хор запел: «Слава в вышних Богу…» Двери отворились, в моленную двумя рядами вошли монахи с большими горящими свечами. Впереди духовник с крестом.
– Приложись!
Приложился.
Кондак Недели о блудном сыне – моление о принятии постригающегося в Дом Небесного Отца – слушал как откровение.
– Он будто дитя, – шептали дамы друг другу. – Дивное лицо. Дивное.
Владыка Гермоген спросил о трех обетах: девства, нищеты, отречения от самого себя.
– Ей, Богу содействующую! – отвечал Василий Иванович полным голосом, и в голосе трепетало счастье.
Женщины заплакали.
– Возьми ножницы и подаждь ми я, – троекратно говорил владыка, вручая и принимая ножницы.
И вот: щелк, щелк – звуки негромкие, но их слышат все.
– Брат наш Тихон постригает власы главы своея.
«Тихон! – осенило Василия Ивановича. – Тихон – это я».
Вслушался в голос владыки.
– Ты будешь идти по узкой, крутой тропинке. Справа скалы, слева бездна, иди прямо, благословенный сын мой. Поведет тебя мать-Церковь, ей будешь служить…
Монахи облачили новопостриженного в иноческие одежды, дали свечу, крест, Евангелие. Обменивались братским целованием, он один из них.