Вернуться к тебе

«Потому что я могу. Потому что я сумею. Потому что это у меня хорошо получится. Не пойду я – пойдет еще кто-то. И я ни от чего не отказываюсь. Просто делаю то, что правильно».

Я-то думал, брат уедет в университет. Будет готовиться к отъезду. Я гадал, что это будет означать для меня. Когда тебе четырнадцать, точно так же, как когда тебе десять, или пять, или два, ты чаще думаешь о мире в том смысле, что все происходящее значит для тебя. Но я-то думал, что Боаз уедет в Бостон. Или в Нью-Йорк. А может быть, в такую даль, как Южная Калифорния.

А в не в какую-нибудь далекую пустынную страну, где его запросто могли убить.

Так много было всего, чего я просто не мог понять.

Что могло заставить такого человека, как Боаз, послать так много куда подальше? Ведь у него было все на свете, и не самым худшим из всего этого была девушка, ради которой я бы на преступление пошел, лишь бы она хоть одним глазком на меня взглянула.

А в тот вечер я почти не сомневался: брат готов от нее отказаться. Но Кристина, хотя и психанула здорово, осталась с ним, и школу они закончили как парочка – просто идеальная парочка. Все, что случилось потом, – как и большая часть того, что произошло между ними, – осталось для меня загадкой.

Меня никто не спросил, что я думаю про все это, а я все-таки сказал. У меня как раз начал ломаться голос, и, прежде чем что-то сказать, я всегда прочищал горло, чтобы случайно не дать «петуха».

«Не делай этого», – попросил я брата.

Да нет, не было у меня никакого особого мнения насчет войны. Я даже толком не соображал, во что может вляпаться Боаз, поступив на военную службу. Просто я никак не мог представить себе ни такое громадное расстояние, ни такие колоссальные перемены, но почувствовал, что перемены начинаются прямо тогда, прямо у нас дома. В тот вечер.

– С ним все нормально? – спрашивает у меня Кристина.

– Не уверен.

– Я спрашиваю, потому что не знаю, читаешь ли ты газеты. Там печатают всякие истории про то, как ребята возвращаются с войны домой с почетом. Про наши успехи в боях. Мы так рады, что наши близкие вернулись с войны – кто без руки, кто без ноги, – но понятия не имеем про то, как с ними обращаться теперь.

– Да нет, он в порядке. В смысле, у него ни царапинки. Кристина явно рада. Но все же говорит:

– Бывают другие раны, Леви.

Она сжимает мою руку и встает. Целует меня в макушку.

– Если решишь, что стоит об этом сказать, передай, пожалуйста, брату, что я заходила, – просит девушка и отворачивается.

– Кристина.

– Да?

Я понимаю одно: мне не хочется, чтобы она ушла навсегда.

– Не отказывайся, ладно?

– Никогда не откажусь.

Боаз ее уже бросал. Как-то раз на целое лето, после юниорского года в средней школе. Он уехал в Израиль, чтобы пожить в кибуце, где вырос абба. А я уехал в загородный лагерь. Боаз – в Израиль, я – в лагерь. Оба мы уехали, потому что так велел абба, но я-то оставил дома только Перл и Цима. Ну да, мне было невесело с ними расставаться, но нельзя же сравнивать Перл и Цима с Кристиной.

Боаз в Израиль ехать не хотел. Кристина не хотела, чтобы он уезжал, но черта с два абба бы отказался от задуманного.

«Ты должен узнать другую жизнь», – рявкнул он.

Когда я был маленький, акцент аббы меня убивал. Детишки вокруг меня с трудом понимали, что он говорил. Они смотрели на него озадаченно, склонив голову к плечу и наморщив нос. А иногда смеялись над моим отцом. Прямо при мне смеялись.

Но стыдился я на самом деле не только акцента аббы. Стыдился я того, как он говорил про то и это – так, будто внутри у него все жесткое, короткое и острое. Он не дружил с прилагательными. Если я говорил с аббой – не важно, о чем именно, – мне всегда казалось, что он меня в чем-то обвиняет.

Абба во многом стал американцем. Он женился на американке, с которой познакомился как-то раз летом, когда она приехала в Израиль с университетскими друзьями. Они вместе отправились в Бостон. Поженились. Воспитали сыновей-американцев.

Он свыкся с тем, что в Америке многое достается легко и просто. И все-таки всякий раз, открывая рот, мой отец превращался в иностранца.

Боаз заспорил:

– Но, абба, ты же уехал из кибуца. Ты больше не захотел там жить. Почему же ты меня заставляешь туда ехать?

– Потому, – сказал абба, делая ударение на каждом слове – так, будто Боаз иначе не понял бы смысла его слов. – Что. Ты. Должен. Узнать. Другую. Жизнь.

Они пререкались примерно с неделю.

В Израиле мы побывали дважды, в сумасшедшую летнюю жару. Совершили обязательные походы к Куполу Скалы и Стене Плача. Забрались на вершину Масады, поплавали в Мертвом море. Но большую часть времени мы провели в тесной квартирке – пили лимонад со странным вкусом, играли в карты с мамой, а абба в это время болтал со старыми приятелями на иврите.

Во время этих поездок мы видели совсем другого аббу. Он крепко обнимал мужчин вдвое крупнее его. Крошечные комнатки нашей квартиры наполнялись его смехом. Порой он вдруг замолкал – когда сказать хотел много, но не время было говорить.

Я так думаю, что Боаза все же тянуло на приключения, которые сулило лето в отцовском кибуце, иначе бы он обязательно придумал, как от этого отвертеться. Боаз уже тогда был такой. Уж если что ему в голову втемяшится – ни за что не отговоришь.

И брат поехал. И был в полном восторге. И абба был доволен. Боаз съездил в Израиль и увидел другую жизнь. Он вернулся загорелым и стройным, более серьезным. А словечек на иврите он поднабрался больше, чем кто-нибудь из нас выучил в общине «Дом Торы».

Но брат вернулся с кое-чем еще.

В нем появилось что-то такое, что было ему нужно, чтобы стать тем, кем он хотел стать. Что-то вроде ответственности перед миром. Но если даже таков был план аббы, Боаз с этим планом пошел гораздо дальше, чем абба мог вообразить.

– Кристина Кроули? – переспрашивает Перл.

Она доедает мою жареную картошку.

– Ага.

– Ты же от нее был без ума в раннем подростковом возрасте.

Господи! Неужели это всем в глаза бросалось?

Я никогда ничего не говорил Перл о Кристине. Но Перл – она такая. Она знает почти все, даже если не всегда говорит об этом.

Мы сидим в кофейне в квартале ровно посередине между моей школой и той, где учится Перл. Мы иногда там встречаемся, когда ни мне, ни ей не особо охота домой. Я сюда хожу только с Перл, а она просто в восторге от того, что я ни разу тут не был с Цимом.

Мы нравимся официантке. Славная парочка – китаянка в школьной форме и ее патлатый дружок, только-только начавший из мальчишки превращаться в юношу. Официантка даже не сердится на нас за то, что мы заказываем не так уж много.

– Да ты не переживай так, Леви, – говорит мне Перл. – Это же совершенно нормально – хотеть девушку своего брата. Это просто по учебнику на самом деле. А уж когда у брата такая красотка, как Кристина Кроули, кто же станет тебя винить?

Я жую кусок жареной картошки. Она холодная и мокрая. – Знаешь, – продолжает Перл, сунув в рот очередной кусок картошки, – тебе такой гадостью питаться не стоит.

Нужно больше заботиться о своем теле.

Смешно. За неделю я пробегаю почти что марафонскую дистанцию. А Перл все еще курит. И большую часть моей картошки слопала она.

– Ну? И Боаз вылез из своего логова, чтобы с ней встретиться?

Я смотрю на Перл, и мой взгляд говорит: «А ты как думаешь?»

– Ясно. Конечно же не вышел.

Перл размешивает ложечкой заменитель сахара в чашке кофе и вздыхает. Мы молча сидим. Но это молчание не такое тягостное, как у нас дома за ужином. Рядом с Перл ничего тягостного просто быть не может.

Она наклоняется к столику:

– Ну и каково это – снова увидеть Кристину?

Я смотрю на Перл точно так же, как чуть раньше.

– Ну понятно, – говорит она и кивает.

А потом берет меня под руку и провожает до дома.