Страница 35 из 45
В августе 1994 года я был свидетелем того, как подобные люди блокировали сторонников Руслана Хасбулатова, когда те пытались организовать митинг у селения Старые Атаги. Их чванливые, бычьи и угрожающие глаза были скрыты за блестящими темными очками в золотых оправах – это было само воплощение латиноамериканских политических гангстеров, причем, как я полагал, с той же степенью реального патриотизма и тем же настроем на реальные боевые действия. Но здесь я, конечно же, был неправ. Они были гангстерами, но категорически не были трусами.
На следующий день после описанной беседы с грозненским чиновником в обществе его кота я разговорился на одном из верхних этажей президентского дворца с одной уборщицей, сорокалетней вдовой по имени Тамара, наполовину чеченкой, раньше работавшей техником на заводе, – ее лицо, когда-то довольно привлекательное, теперь было в глубоких морщинах. После смерти мужа она «вернулась» в Чечню, где фактически никогда не жила, из сибирского города Омска и по какой-то причине не была включена в традиционную для чеченцев внутрисемейную систему помощи. В дудаевской Чечне она оказалась в трижды невыгодном положении: бедность не была бы столь затруднительной, имей она большую семью, но у нее этой семьи не было; к тому же в любом случае она была женщиной, а следовательно, общество, к сожалению, с ней не считалось. Если бы это чеченское большинство[48] действительно имело свой голос, то ситуация для страны могла бы развиваться по-другому и более благоприятно.
Ведь, несмотря на то, что многие чеченские женщины всегда поддерживали Дудаева, перед войной я также несколько раз разговаривал с группами женщин на рынке или на улицах и слышал, что они призывали к разумному компромиссу с Россией: «Чтобы наши дети могли жить в мире». Но затем неизменно возникали громадные мужики, вопившие о войне до последнего бойца, и женщины умолкали.
На полу коридора президентского дворца лежал легкий иней, и мы с Тамарой дрожали то ли от ледяного ветра, который дул в уже разбитое при российской бомбежке окно, то ли от страха. На площади внизу непрестанно кружился чеченский религиозный танец (зикр), как пропеллер, движимый глубоким, жужжащим, монотонным, ритмичным механизмом пения танцоров – ив самом деле, зикр и представляемые им традиции можно считать одной из движущих сил чеченского сопротивления.
«Напугана ли я? Конечно, напугана. Я хочу выбраться отсюда, пока не началась настоящая война, но мне надо кормить троих детей, а у меня нет родственников в селе. Я могу найти работу только в Грозном – чего бы это ни стоило. Мне не платили пять месяцев, хотя я прихожу работать на их правительство – единственный смысл сюда приходить в том, чтобы поесть в столовой. Когда мы просим их заплатить нам, они отвечают: как вы можете думать о деньгах в то время, когда нация в опасности? А потом мне приходится видеть, как они объедаются на своих праздниках, строят себе дворцы за наш счет, и всё это происходит уже три года. Пусть Бог их накажет! Только бы пришли русские! Только они смогут навести здесь порядок и покончить со всем этим бандитизмом. Я хорошо жила при российской власти. Я получала 120 рублей и могла как следует ухаживать за своими детьми. А теперь посмотри, как мы живем. Мы и так были нищие, а теперь должны жить в подвале, чтобы нас не убило. О боже, боже, что с нами будет? Как мы сможем выжить?»
Здание, где мы находились, напоминало декорации из последней сцены «Аиды», занятые актерами из третьего акта «Кармен»[49]. Построенное для ЦК чечено-ингушской компартии, это здание было типичным холодным и напоминающим могилу советским официальным сооружением. Но люди, которые и впрямь будут здесь погребены в январе 1995 года, по своему облику были кем угодно, только не советскими гражданами. Когда я был в этом здании в последний раз, накануне его разрушения и захвата, его обитатели уже превратились в троглодитов: когда вокруг стали падать российские бомбы, они перебрались в подвалы, где им приходилось держаться против повторяющихся атак на протяжении следующего месяца, пока строения над ними постепенно превращались в руины. В тусклом свете, который становился еще более мутным от ледяных клубов сигаретного дыма, посреди огромных труб и проводов, они чем-то напоминали участников войны конца времен. Среди них бродил персонаж из галлюцинации с огромной лохматой седой бородой, в высоком белом шерстяном колпаке с помпоном и в черных мотоциклетных ботинках, стискивая узел книг о Чечне, перевязанных бечевкой. Этого человека, приехавшего из Москвы, звали Виктор Попков, на его визитной карточке красовалась надпись «магистр» – и он в самом деле чем-то напоминал в моем восприятии Мастера из «Мастера и Маргариты». Стоя посреди пулеметов и ящиков с боеприпасами, Попков рассказывал, что он, бывший советский диссидент, приехал в Чечню, чтобы попытаться агитировать за «ненасильственные инструменты разрешения национальных споров» и проповедовать «духовное примирение между русским и чеченским народами». Боевики, кажется, относились к нему то ли как к святому, то ли как к этакой лохматой зверушке. Для меня же – возможно, несправедливо – Виктор Попков был символом всего трагизма политического краха демократического направления российской диссидентской традиции. Он был, возможно, одним из лучших людей, которых я когда-либо встречал, – и одним из самых лишних[50].
Куда более уместной фигурой в этих обстоятельствах был доброволец из радикально-националистского украинского движения УНА/УНСО по имени Сашко Билый – человек, выглядевший так, как будто он родился в пещере. У него было массивное лицо с прямым, скошенным прямо от бровей лбом, выступающей челюстью и сломанным носом; он носил американскую бейсболку задом наперед и зеленую исламскую головную повязку Он говорил, что приехал сюда «сражаться с русским империализмом и помочь разрушить русскую империю»: «<…> а затем на ее руинах мы построим новую, действительно великую славянскую державу, которая объединит всех славян во главе с украинцами, старейшим, величайшим и чистейшим славянским народом». Несколько месяцев спустя мне сказали, что он погиб в бою в Грозном[51].
Сашко Билый был одним из, вероятно, двадцати украинских волонтеров, которые воевали в Чечне; я встречал троих из них, а также однажды встретил четырех арабов. В целом там могло быть несколько десятков арабов, один из которых, принявший военное имя Хаттаб, как сообщали, стал местным командиром и остался в Чечне после войны. Кроме того, я слышал о нескольких афганских моджахедах, но никогда их не встречал, а также время от времени мне попадались добровольцы из Дагестана, в общей сложности где-то дюжина, причем большинство из них были этническими чеченцами. Вот и всё – не так уж много в сравнении с официальными российскими заявлениями про «шесть тысяч исламских наемников, воюющих на стороне Дудаева»34.
Российское решение о вводе войск и геополитика нефти
События в России сентября – декабря 1993 года гарантировали успех российской либерально-капиталистической революции 1990-х годов и сохранение у власти ельцинской администрации. Но в то же время они имели катастрофические последствия для отношений между Россией и Чечней. Разгром Ельциным коммунистической и националистской парламентской оппозиции не просто дал российскому руководству возможность подумать о менее раздражающих факторах: на фоне принятия новой российской Конституции вдобавок к этому еще отчетливее стал заметен отказ Чечни поставить свою подпись под федеративным договором, тем более после того, как специальное соглашение в марте 1994 года наконец подписал Татарстан.
В установлении истоков Чеченской войны самым важным фактором необходимо считать именно отказ дудаевского правительства подписать ту или иную форму федеративного или конфедеративного договора. Если бы не этот отказ, напряженность между сторонами и скрытые попытки России избавиться от Дудаева могли продолжаться, но войны не было бы. Уже в 1991 году было понятно, что российские вооруженные силы очень не хотели оказаться вынужденными предпринять очередную попытку подавить национальное движение, а в 1994 году сторонники прямого вторжения составляли незначительное меньшинство в российской администрации. Что же касается Дудаева, то российские министры «хотели ранить, но боялись ударить» его. Чего бы ни стоили подобные заявления, но первым поводом для ввода войск, названным Ельциным перед лицом российского народа в декабре 1994 года, была именно «защита территориальной целостности России»35.
48
По данным переписи населения СССР 1989 года, в Чечено-Ингушетии проживало 734,5 тысячи чеченцев, из них более 382 тысяч (52 %) женщин.
49
В третьем акте оперы Жоржа Бизе «Кармен» главная героиня попадает в компанию контрабандистов. Последняя сцена оперы Джузеппе Верди «Аида» разворачивается в подземелье, где заживо погребен возлюбленный Аиды.
50
Правозащитник Виктор Попков (1946–2001) находился в подвале дудаевского президентского дворца с 31 декабря 1994 года по 13 января 1995 года. В мае 1995 года был арестован чеченскими спецслужбами по подозрению в шпионаже в пользу федеральных сил, около месяца провел в заключении. В 1996 году создал Комитет общественного патронирования обязательств России и Чечни в рамках Хасавюртовских соглашений. Осенью 1999 года, в начале второй Чеченской войны, Попков организовал в Москве голодовку солидарности с чеченским народом, в дальнейшем несколько раз посещал Чечню с гуманитарными миссиями. В апреле 2001 года был тяжело ранен неизвестными на выезде из села Алхан-кала, затем направлен на лечение в военный госпиталь в Красногорске, где скончался от полученных ранений.
51
Дальнейшая судьба Сашка Билого (Александра Музычко) хорошо известна. Вернувшись на Украину после заключения Хасавюртовских соглашений, он стал заниматься «силовым предпринимательством», а затем оказался одним из самых активных деятелей «евромайдана». В конце марта 2014 года он был убит неподалеку от Ровно в стычке с сотрудниками милиции, предположительно, по личному приказу министра внутренних дел Украины Арсена Авакова. Незадолго до смерти Музычко Следственный комитет России возбудил против него уголовное дело по фактам убийств и пыток российских военнослужащих в январе 1995 года в Чечне. В дальнейшем аналогичное уголовное дело было заведено против экс-премьер-министра Украины Арсения Яценюка на основании показаний членов УНА-УНСО Станислава Клыха и Николая Карпюка, задержанных в России в 2014 году и приговоренных к длительным срокам заключения.