Страница 75 из 77
— Господь, помилуй меня! — выдохнул он множество раз, пока не успокоился и не обнаружил себя лежащим поверх Михаэлиса, который всё это время обнимал его и нежно целовал в разгоряченные щеки, умытые слезами.
— Не переживай так, ты обещал мне довериться, — пальцы палача играли прядями волос флорентийца. — Скоро ты уедешь в Авиньон, а в следующем году будешь уже далеко отсюда. Когда вернёшься, то всё будет закончено, и мы снова будем вместе, как раньше.
— А Понче?
— Сюда не сунется, побоится, что и его захотят допросить местные инквизиторы.
— Хотелось бы в это верить!
— Верь, что Господь на нашей стороне, — Михаэлис осторожно освободил руку из-под плеча Джованни, положил его на бок на лежанку, погладил ладонью по голове, затем подтянул к себе одеяло, любезно оставленное братией в ногах. — Сейчас поспим немного, а утром вернёмся в город. Я приготовлю тебе лохань с горячей водой, согрею и обласкаю так, что ты всё забудешь, будто дурной сон.
Тихий голос Михаэлиса, произносящий слова на провансальском, но часто срывающийся на родной мавританский, успокаивал и убаюкивал. Палач словно извинялся за то, что своей волей нарушил душевный покой, заставил совершить поступок: праведный с одной стороны, поскольку соответствовал требованиям власти, данной Богом, но с другой — обрекающих оступившихся людей, обольщённых рассуждениями о божественном и смутными откровениями, на смерть или мучительное заключение.
— Ответь мне откровенно, Михаэлис: тебе уже приходилось делать признание? Ты так уверенно говоришь, — пробормотал Джованни, сквозь сон.
Палач вздохнул, завёл руку под камизу флорентийца, почти невесомо заскользил подушечками пальцев по ровному изгибу бока вверх, пока не уткнулся в преграду согнутой в локте руки, прижатой к груди, затем спустился вниз, примечая, что черты лица Джованни расслабляются и дыхание становится ровным.
— Пришлось, — прошептал Михаэлис, понимая, что его слова всё равно не будут услышаны, но будут произнесены вслух, подобно признанию, вытащенному на свет из дальних закоулков памяти. — Пришлось, — повторил палач, вспоминая то время, когда он еще не знал, что станет пытать и наказывать людей вместо того, чтобы их лечить и спасать. — Когда мой учитель Арнольд был осуждён за еретические высказывания и скрылся под защитой короля Фредериго, то всем его ученикам пришлось несладко. Я забыл свое имя и стал Михаэлисом из Кордобы, палачом, что сам искореняет ересь по указанию судей. И моё признание об отношениях с Арнольдом из Виллановы хранится где-то в архивах города Монпелье. Сделав его, я сохранил себе жизнь, смог в тайне продолжать заниматься искусством лекаря и помог многим. Если бы понтификом был избран другой, не Жак д’Юэз, изучавший медицину в Монпелье, то о моём погибшем учителе бы не вспомнили. Если бы не ненависть ко мне Алонсо Хуана Понче и похищение, всё моё дело закончилось бы прочтением старого признания и подтверждением, что от опасных мыслей я давно отрёкся…
Михаэлис замолчал, вглядываясь как в тусклом свете лампады чуть поднимается и опускается плечо спящего рядом с ним Джованни. Ему вдруг вспомнился рассказ о турском ангеле, и палач в красках представил флорентийца с длинными, распущенными по плечам волосами, в белоснежной длинной рубашке на голое тело. Знакомо и томительно потяжелело в паху. Джованни будто был создан Всевышним для любви, пусть и запретной, но искренней, сладострастной, вожделеющей, сминающей все границы условностей и правил. Однако сейчас каждое прикосновение к его телу кричало черной тоской, что оно может стать последним. Джованни уедет… навсегда.
— Господи, — взмолился Михаэлис, — отними у меня всё, но только не позволяй этому случиться! Мы твои верные слуги, что помогают детям твоим переносить наказания, происходящие по воле Твоей. Почему же ты создаёшь совершенство в каждой вещи? Неужели лишь ради соблазна, а не ради возвышенной любви?
На следующий день Михаэлис исполнил то, что обещал — оставил Джованни наслаждаться наполненной горячей водой лоханью, обязанности призвали его в комнату дознаний, где отец Гийом выспрашивал трех уроженцев города Безье, оказавшихся проездом в Агде, о книге Откровений святого Иоанна, переведённой на народный язык и случайно найденной у них в поклаже. Пытать не пришлось — торговцы рассказали, что книгу им оставил бедный брат-францисканец, решивший, что именно таким способом она безопасно попадёт в руки адресата из Монпелье.
На выходе в коридоре палач случайно столкнулся с Бертраном, пришедшим убираться в комнате после дознания.
— Это ты закрыл ставни на окне в моей комнате? — тихо проронил Михаэлис.
— Да, я, — Бертран остановился, перед ним, но прятал взгляд, будто что-то высматривал в длинном полутёмном проходе.
Михаэлис затаил молчание, раздумывая:
— Я понял. Мы сейчас с Джованни пойдём к вдове Виталис, уберём дрова, что оставили вчера. А ночевать будем здесь. Завтра я уеду в Монпелье, хочу немного проводить Джованни по дороге в Авиньон.
В жилой комнате Михаэлиса было два окна — одно выходило наружу, на узкую городскую улочку со стороны входа в здание тюрьмы, второе — во внутренний двор. И вот оно как раз оказалось этим утром закрытым ставнями. Осторожный палач старался всегда оставлять его открытым: любой, кто бы вознамерился пересечь тюремный двор ночью, должен был иметь при себе светильник. И этот свет указал бы на непрошеного гостя.
Неудачное падение келаря с лестницы отсрочило нечто, что касалось сейчас Михаэлиса лично. О чём знал Бертран, но не мог высказать вслух. «Донос!» — пронеслось в мыслях палача, и он злорадно усмехнулся. — «Они думают, что все грешные дела творятся только в ночной темноте! Кто совершил? Доминик, Понче или еще кто-то?». Гадать — не имело смысла, но и отказывать себе в соблазне тоже.
Обо всём этом Михаэлис рассказал Джованни уже после того, как они вновь соединили свои разгоряченные тела в доме Раймунды. Вдова Стефануса ушла с детьми в гости к соседям, палач с флорентийцем, быстро управившись со сложением дров, уединились там же — в полутемной клети.
Михаэлис будто был настроен на длительную встречу, старательно выводя своего любовника из сил: стоя ему показалось недостаточным, и он притащил короткую лавку из кухни, попеременно то укладывая на неё Джованни, то ложась сам, пристраивая флорентийца сверху. Наконец, когда любовник оказался окончательно вымотанным и испускал стон после каждого прикосновения, поделился своими мыслями.
— И ты только сейчас мне об этом говоришь! — возмутился Джованни, уже опустошенный и переполненный наслаждением, принимая в себя крепкие удары члена Михаэлиса, зажавшего его тело в железные объятия. Флорентиец не имел возможности пошевелиться, пока его любовник не довершил своё дело рукой и не высвободил из пут. — Сукин ты сын, а если меня осмотрят?
— Не осмотрят! — уверенно заявил Михаэлис, смывая водой следы страсти с их тел. — Чтобы явить свету твою «дырку», брат Доминик, как ты помнишь, приказывал насиловать тебя несколько раз на дню.
— Кто мог рассказать? — Джованни спрятал сгорающее от стыда лицо в ладонях.
— Не знаю. Может, ты стал не нужен брату Доминику? Это же он любитель писать письма!
Джованни отрицающе закрутил головой:
— Нет! Он еще не окончательно насладился мной, чтобы вот так запросто отдать в руки инквизиции и тебя, и меня. Это точно — Понче! Наверно, проследил за мной или за тобой. Только покойный Стефанус мог рассказать, что мы спим вместе в одной кровати и именно в здании тюрьмы.
— Может быть, в этом ты прав, — Михаэлис присел на лавку рядом с ним. — Если бы так пристально следили, то уже окружили бы этот дом.
— Что будем делать? — Джованни поднял голову, пристально посмотрел на палача. — Может быть, мне прямо сейчас уехать?
— И дать повод утвердиться в подозрениях? Нет, встретим их как невиновные люди. А наши планы менять не будем.
— А если пытать начнут, чтобы подтвердить обвинения? — с сомнением покачал головой флорентиец.