Страница 57 из 77
Джованни пришлось уехать вместе с ними, как бы внутренне он ни сопротивлялся этому, но разум подсказывал, что так будет намного безопаснее, чем самому в одиночку пытаться достичь Агда другими путями. Раймунд и Бриан были этому рады, видно, еще взращивали в себе надежду добраться до золота. Джованни их не разочаровывал, наоборот, подбодрял, насколько позволяла совесть, строить планы на будущее. А будущее этих двух рыцарей теперь было накрепко привязано к брату Маю.
Только Джованни не оставляло чувство, что на его глазах сейчас вершится история: в почти свободный от еретической чумы Лангедок повозка с бубенчиками везёт новую заразу. И будет она уложена в стройную систему и описана летящим пером отца Бернарда, и еще много раз переписана Джованни.
Проезжая мимо гор Оверни, их повозка, сопровождаемая толпой сторонников брата Мая, остановилась на торговой площади одного из маленьких городков. Джованни прошелся вдоль узких улиц, вдыхая запахи теплого хлеба и свежего сыра и решая для себя, в какой из маленьких трактиров войти: тот, где на окнах верхнего этажа распускались бутоны герани в горшках или тот, что облюбовали местные старожилы. Но его внимание привлёк кузнец, в чьих умелых руках красовалась роза, искрясь нежными гранями железных лепестков на ярком солнце.
Роза была ИХ тайным символом. Любви запретной, страстной, чувственной, живой и вечной. Джованни не смог удержать себя от прикосновения к этому прекрасному цветку и понял, что обязательно должен увезти его с собой как добрый знак, посылающий силы и укрепляющий в желании соединиться вновь в трепещущем поцелуе, затапливающем незримым теплом слияние двух тел и душ.
***
[1] книга откровений Иоанна Богослова 3,7.
[2] подробнее в «Бегинка, ангел и инквизитор».
========== ЧАСТЬ IV. Глава 1. Поздняя весна в Агде ==========
Он приехал поздно. Миндаль уже давно успел отцвести, на полях поднимались ярко-зелёные травы, обещая обильный урожай. Городской мост через реку, такой памятный, отметивший начало долгого пути, был как обычно запружен торговым людом. Агд имел даже особый запах, манящий теплом и удовлетворением, словно вбирающим в родные объятия, обещающим напитать материнской любовью и нежными поцелуями. Первым человеком, что узнал путника, был стражник ворот, как всегда бдящий и имеющий долгую память на лица.
— Михаэлис! Михаэлис! — громкий окрик заставил вздрогнуть. Стражник, не замечая под собой ступеней, скатился с лестницы и еле удержался, скользя руками по гладким перилам. Его возглас привлёк к себе других людей. Коня обступили, не давая тронуться с места. К лекарю тянулись руки, оглаживали за икры, ступни, не решаясь поверить, что в город вернулись их счастье и надежда. — Палач вернулся! Наш лекарь вернулся!
Известие, передаваемое из уст в уста, всколыхнуло весь город. И неслись уже по улицам мальчишки, радостно вопя каждому из прохожих:
— Вернулся!
Медленно расступаясь, люди довели его до самых ворот тюрьмы, где в дверном проёме маячил Бертран, которого наняли обслуживать тюрьму еще два года назад, поэтому и Михаэлис, и Джованни были ему знакомы. Он подхватил лошадь под уздцы, обнялся со спешившимся палачом, махнул рукой, приглашая, а сам направился к воротам, чтобы завести животное во внутренний двор.
— Ты к нам надолго? — с надеждой в голосе спросил Бертран.
— Навсегда, — ответил Михаэлис, скрывая грусть под сенью опущенных ресниц, но наполняя радостью сердце Бертрана своим ответом.
— Пойдём! Я только ключ достану, — Бертран заметался за спиной Михаэлиса, начавшего своё восхождение по лестнице, в поисках ключа, пытаясь припомнить, какой подходит — из тех, что у него на связке, или тех, что лежат в комнате дознаний.
Палач остановился у двери в свою комнату. В ИХ комнату, не решаясь тронуть потемневшую от времени деревянную дверь. Только в кончиках пальцев, протянутых, почти касающихся, пробегали маленькие молнии, заставляя дрожать.
— Нашел! — сообщил улыбающийся Бертран за спиной палача. — Кстати, Жан был у нас недавно, я думал вы вместе…
Небо обрушилось всей своей тяжестью на плечи, не позволяя вздохнуть, сжав горло в надёжные тиски. Бертран продолжал болтать:
— Заходил, дня три назад. Сказал, что вещи свои хочет забрать. Работу нашел в другом городе, но где — скрыл. Говорит: у епископа Бернарда спрашивайте. Но точно не в нашем диоцезе!
— Он просил открыть эту… мою комнату? — пересохшим горлом спросил Михаэлис, и голос показался ему чужим.
— Нет, — удивлённо пожал плечами Бертран, — только его комнату. У него там одежда осталась. Немного. Вот её и забрал. Он здесь не задержался, сложил всё, в узел замотал и ушел. Мы даже не попрощались: я отвлёкся, а он уже исчез. Держи ключ! А мне вниз нужно.
Михаэлис вставил ключ в замочную скважину с третьей попытки. Или руки дрожали и немели, или ключ был слишком гладким и выскальзывал всякий раз, со звоном падая на пол. Палач наклонялся, подбирал со вздохом, и снова пристраивался к двери. А во рту стояла горечь.
Михаэлис толкнул жалобно скрипнувшую дверь, оказавшись на пороге погруженной во тьму комнаты, из-за плотно прикрытых ставен. Небрежно скинул суму с плеча прямо на пол, направился к окну и широко распахнул его, впуская яркий солнечный свет.
Его взгляд упал на застеленную кровать. Посередине неё лежал высохший цветок розы, почти утративший свои краски. Перед глазами пронеслось видение, как собранный в дорогу Джованни держит свежий цветок двумя пальцами. Его губы шевелятся, запечатывая в розе слова любви и надежды, потом касаются лепестков, слегка прихватывая в прощальном поцелуе.
Чувство невосполнимой потери внезапно затопило тело Михаэлиса, и он обессиленно опустился на пол, давая волю слезам. Здесь было все, что хранилось в ярких воспоминаниях — жадные поцелуи, нежнейшие ласки, объятия, прижимающие крепко к телу, жажда наслаждения, мерцающее удовольствие дрожащих от желания тел, сладчайшая истома, капли солёного пота на коже живота. Утопая в любви, они жили наяву, но будто во сне…
И эта роза… являя бренности черты, напоминала о том, каким проходящим может быть сон. Хрупким, разбивающимся неосторожно брошенным словом, неверно истолкованным взглядом.
— Жан, моё сокровище, неужели я навсегда потерял тебя? — шептал Михаэлис, стоя на коленях перед кроватью, обнимая её, касаясь губами жесткой ткани покрывала, утопая лицом в обильной влаге текущих по щекам нескончаемым потоком слёз.
***
Палач так бы и просидел вечность, не ощущая ни дня, ни ночи, ни голода, ни иной нужды, если бы в дверь настойчиво не начали стучать, и громкий высокий голос Обертана Николя — этого маленького городского воробушка, уважаемого нотария и просто давнего друга — не вернул из небытия. Михаэлис поднялся с пола, утерев слёзы.
— Привет! Ну, наконец-то! — Обертан приобнял его, почти дыша в пупок. — Я уже решил, что мы навсегда потеряли лекаря, и Господь прибрал твою душу. А ты, оказывается, живой! Где же ты был? Почему исчез?
— Дела у меня были на родине, — Михаэлис решил, что будет придерживаться именно этой легенды. — Нужно было срочно уехать, не теряя и часа. Я послание оставил, но Жан, видно, его проглядел, вот и разыскивать начал.
— Ох уж этот Жан! — всплеснул руками Обертан, проходя вслед за Михаэлисом в комнату и усаживаясь на стул. — Сам где-то всю зиму скрывался, занимаясь непонятными делишками, а потом заявился как ни в чём не бывало. Странно, что вы не встретились! Он только позавчера уехал. Всё такой же весёлый, улыбчивый…
— А с чего же весёлый? — удивился Михаэлис, присаживаясь за стол напротив нотария и вслушиваясь в его непринуждённую болтовню.
— А что же ему не радоваться? — продолжил разглагольствовать Обертан. — По слухам… это мне сам секретарь епископа поведал… Помнишь отца Доминика, что был у нас инквизитором? Вот он теперь у самого понтифика канцелярией заведует. И Жан — при нём.
— Как? — Михаэлис замер, точно пораженный молнией, не в силах понять, осознать, правильно объяснить себе умственными усилиями такое сочетание как Жан и отец Доминик. «Значит, инквизитор всё знает! И то, как Жан выжил. И то, что именно я его спас. Вот как оно повернулось! Но почему же Жан молчал об этом? Это первое, о чём должен был сказать, предупредить!»