Страница 30 из 77
При дневном свете через решётчатое окно не видно ничего, кроме неба — синего, голубого, предзакатного или предрассветного, или затянутого в свинцовые тучи. А когда они опускаются ниже, то в комнату проникает сырой клубящийся туман, приносящий в себе ещё больший — злой, смертельный холод. А ночью, если небо чистое, то можно наблюдать, как путешествует Луна, зарождаясь узким серпом, каждый раз увеличивается в своей полноте, достигая идеальной окружности и яркости, а потом — потухает, превращаясь вновь в узкий ободок, и вновь исчезает на несколько дней.
У него не было недостатка в писчей бумаге и чернилах, его мучители надеялись, что он, теряя разум, начнет излагать своё признание, очернив себя еще больше, давая им в руки еще более страшное оружие против себя. А он принялся писать собственный трактат о медицине, понимая бесполезность своего труда: всё равно никто не прочитает и, скорее, после его смерти растопит им печь.
Дни шли, он чувствовал, что тело слабеет, уже с трудом оно подчиняется ему в упражнениях, сил не хватает, хочется лежать без движения, иногда растирая сведенные холодом мышцы, долго приходя в себя после приступов затяжного кашля. А еженедельное наказание плетьми, что наложил на него безумный цистерианец, оставленный следить за ним с тремя стражниками из свиты епископа Урхеля, еще быстрее приближает к порогу беспамятства, как и обязательные ежедневные молитвы, согласно уставу ордена, который он давно покинул, но орден не счел нужным оставить его, обвинив в предательстве обетов.
Боль и холод, навечно замкнувшиеся внутри тела, стали привычными спутниками, терзавшими своим присутствием и днем, и ночью, стоило прийти в сознание и ощутить собственное существование. Пустое. Бессмысленное.
Что-то изменилось внутри стен замка, возвышающегося над ним, сломалась привычная череда звуков, рождая беспокойство. Скрипнула дверь, ведущая в подземелье, но, возможно, пленника решили накормить? По лестнице спускались как минимум трое. Быстро, в спешке. Тяжелый замок сбит одним ударом, а засов на двери отодвинут. Вошли трое незнакомцев в дорожной одежде, будто недавно только слезшие со взмыленных коней. Арагонцы. Рыцари. При оружии. Первый — высокий, с золотистыми усами, в более дорогом доспехе. Заговорил, приблизившись почти вплотную к ложу, застилая свет:
— Вы — Мигель Фернандес Нуньес? Ходить можете?
— Я. Могу.
— Если вы мне поклянётесь своей рыцарской честью, что не будете пытаться сбежать раньше, чем мы достигнем конечной цели нашего путешествия, то я прикажу снять с вас цепи.
— Клянусь, — Мигель постарался придать твердость голосу. «Это конец. Меня забирают на суд в Таррагону». По крайней мере Алонсо Хуан Понче больше не имеет власти над ним. Не удалось договориться с новым архиепископом?
Немногочисленные слуги замка считали именно Нуньеса своим сеньором, вынужденно подчиняясь приказам Понче и его людей, хотя не так уж они и были зависимы от незваных гостей: все эти земли находились еще и под властью епископа Урхеля, который сразу дал понять, что не потерпит произвола в пустующем замке, прислав трех своих стражников. На данный момент три силы считали себя вправе претендовать на душу Нуньеса: архиепископство Таррагоны, чья кафедра пока пустовала, орден Калатрава в лице Алонсо Понче и епископ Урхеля, каждый по своим причинам — но избрание нового понтифика, решившего свести счеты с Арнальдом из Виллановы, развязало руки, хотя решающим во всей этой троице был голос нового архиепископа, чье прибытие ожидалось весной.
Воины, присланные новым архиепископом, помогли Мигелю подняться, он не преминул выхватить из-под тюфяка листы с трактатом и спрятать на груди, вызвав удивленные взгляды. Его вывели наверх, сразу позвали кузнеца с инструментом, чтобы снять кандалы, в которые его заключил Понче. Затем его передали в руки замковым слугам с наказом: отмыть, обработать раны, привести в порядок волосы и бороду, одеть, накормить и собрать вещи в дорогу. На всё это давалась половина церковного часа. Рыцари очень спешили.
Слуги возбужденно рассказывали странные вещи: рыцари приехали утром с письмом от нового архиепископа Таррагоны — Химено Мартинеса де Луна. Ненавистного всем цистерианца, что попытался возражать, скрутили и увезли слуги епископа Урхеля, внимательно ознакомившиеся с полномочиями слуг архиепископа. Сил возражать у Мигеля не было, и всё, что с ним происходило сейчас, он обреченно воспринимал как должное, откликаясь на те радости, что приносили телу горячая вода, сытная мясная похлебка, лёгкость, что испытала обритая кожа щек и остриженная коротко голова, прикосновение к коже прохладных целебных бальзамов и чистой ткани камизы. Немалый восторг принесло и то, что его сумку с лечебными снадобьями удалось сохранить. Теперь, по крайней мере, можно было излечиться от мучительного кашля, что сотрясал его тело постоянно, обессиливая, лишая способности мыслить и чувствовать.
Выехав из ворот замка, они спустились вниз по склону, достигнув дороги, вьющейся меж высоких гор по дну узкой долины, но на перекрестье пути выбрали иную дорогу. «Мы не едем в Таррагону? Тогда куда?» Захотелось нервно захохотать, обратиться с молитвой к Господу, окрикнуть светлоусого арагонца, что не назвал своего имени, но стоило ли сейчас тешить себя какой-то надеждой? Может быть, в горах завал, поэтому они его просто объезжают? Или рыцарям милее чувствовать морской бриз, а не петлять по горам, поэтому они выбрали другой путь? Но он всё равно приведёт в Таррагону!
Однако через три дня молчаливого пути, прерываемого редкими остановками на отдых в заброшенных хижинах пастухов, редких на этих высокогорных склонах, но столь необходимых путешествующим, стало понятно, что они вступили на земли Наварры, а за дальней грядой гор, белыми снеговыми шапками разрывавших горизонт, простирается королевство Франция. Они ехали по направлению к Тулузе, а не в Таррагону.
Мигель Нуньес предпочел хранить молчание и не заниматься расспросами, столь неожиданную искру надежды на изменение судьбы можно было запросто перечеркнуть ответом: что суд над ним — по определенным причинам — перенесён в другой город, и инквизиция вовсе не собирается выпускать его из своих цепких объятий. В Тулузе, например, его бы с радостью принял отец Бернард и осудил бы на костёр, не моргнув и глазом: только за то, что он был учеником Арнальда, близким и доверенным.
Когда Арнальд, medicus famosus vocatus magister [1], связался с францисканцами-спиритуалами, заговорив об Иоахиме Флорском и своих новых друзьях, Мигель только посмеялся, отнеся это к тщеславию, что учитель его хочет обрести величие ещё в одном деле, прославляя себя в делах божественных. И не обратил внимания, занятый собственными делами мести и разбирательства с орденом Калатрава, насколько далеко продвинулся Арнальд в своих сочинениях, заявляя, что «божественная благодать представлена в страстях Христовых и в святости алтаря», что «человеческая природа сама по себе является благой и делом Господа, возвысившего ее до чудесного, и тоже может творить чудеса», что «священная месса не является делом прославления Господа, а лишь молитвой» [2] и многое другое, что ужаснуло. Но не только тем, что любимый учитель впал в ересь, но и тем, что перечеркнул судьбы всех своих учеников: можно было примкнуть к заблуждениям и встать рядом, поддерживая Арнальда, или отойти в тень, потеряв всё, что было достигнуто многолетней учёбой. Лекарь, «ученик Арнальда из Виллановы», уже начало ложиться тяжелым клеймом.
И он стал палачом. Это было слишком… лицемерно, но практично. Все знали о словах понтифика, что Арнальд лучший из лекарей, но худший из интеллектуалов, осмелившихся рассуждать о божественном. И с радостью готовы были принять целебные снадобья из рук палача, а не «ученика того самого Арнальда».
Жить, наблюдая, как учитель, помешавшийся на диалоге с Богом, тщеславно ощутивший себя богоизбранным, все больше погружается душой в черное болото ереси — было невыносимым. Он написал ему множество писем, увещевая, указывая на ошибки… В ответ учитель присылал свой очередной трактат, заведомо зная, что Мигель прочтёт его внимательно и опять вступит в полемику.