Страница 29 из 77
О, кто мне поможет пылать без угара и дыма
В слиянье немом, в единении с вечно любимой! [1]
— Как прекрасно! — восхищенно воскликнул мавр. — Мне странно слышать такую замечательную газель [2] из уст христианина. Воистину твой хозяин — учёный человек, что смог обучить тебя таким вещам.
Слово «хозяин» резало слух, но Джованни сдержался, не стал доказывать, что хозяин приказывает, а слуга — подчиняется. Любовники же равны в своих желаниях, действиях, пристрастиях, договариваются каждый раз. Заныло в груди и стало тоскливо: ученик палача выругал себя за собственную трусость — как можно говорить о любви и не доверять? Разве важно, где оказаться с любимым — в Раю или в Аду, главное — вместе!
— Не понимаю, — продолжил мавр, — как смог твой хозяин отпустить тебя в этот дом греха и позволить продавать своё тело? Или ему нравится подобная нечистота и распущенность?
— Он сейчас… — Джованни запнулся, подбирая слова, — в плену. И никогда не узнает об этой ночи. «Идиот! Я по собственной воле раздвигаю ту пропасть, которой страшусь: обиделся на Михаэлиса за его тайны, а сам пложу еще больше».
— Так, значит, на этот час — ты мой раб, а я твой хозяин?
Джованни вздрогнул всем телом, отрешаясь от размышлений, связанных с Михаэлисом. «Сколько еще раз мне нужно продать себя, чтобы, наконец, одуматься?» Но вслух произнёс привычную формулу:
— Как будет вам угодно, господин.
— Хочу еще раз взять тебя со спины, но орган мой пока недостаточно твёрд и требует поцелуев и ласк.
Мавр отказался разоблачаться, сказав, что одежда ему ничем не помешает, а после того, как коснулся тела шлюхи в первый раз, успел очиститься, а на шкуре он сейчас вбирает силу древнего зверя и занимается соитием, посредством которого эта сила проявляется через тело Джованни. Флорентиец уже не сомневался, что мавр — колдун, но уплаченные деньги жгли адским пламенем, заставляя выполнять договор. Черный человек пил свою силу медленно, глотками, опять превратив в пытку, сводящую с ума. Джованни показалось, что сознание покидало его тело несколько раз, но мавра это не останавливало. Испив до последней капли, иссушив, переведя за грань между реальностью и вымыслом, колдун опять наполнил его тело своими соками, потом перевернул, скатил на дощатый пол, словно бесплотную оболочку, оставив в покое, и исчез вместе со шкурой и свечами.
Фина лицемерно охала и только раздражала, пока Антуан затаскивал тело Джованни в приготовленную ванну. Флорентиец на несколько мгновений разлепил веки:
— Антуан, у меня завтра утром корабль в Пизу. Мне нужно на него попасть. Фина, — Джованни обратился к мадам с застывшей маской на лице и просветлевшим взглядом, — ты обещала мне отсосать и обеспечить уход.
— Сладкий мой, засыпай спокойно, мы всё сделаем в лучшем виде.
***
Старые друзья не подвели, хоть Джованни и не доверял им полностью, ожидая подвоха: мадам бы не продержалась столько лет, сохраняя своё заведение от любых нападок и обвинений, если бы была честна со всеми. Ложь давалась ей легко, но, по-видимому, к тем, кого она искренне любила, она не проявляла излишней жестокости в обмане. И лишь только потому, что капитан «Святого Януария» оказался знакомым мадам Донатти, Джованни, казавшийся сильно больным, был перепроведен на корабль и устроен на жестком тюфяке в трюме. Заработанное серебро — надежно зашито на поясе. Еда, вещи Джованни, меч Михаэлиса и лечебные мази в трех запечатанных воском горшочках — сложены в дорожные сумки.
На этом тюфяке Джованни и провалялся всю дорогу, иногда выходя на палубу, пошатываясь от усталости, чтобы справить нужду или попросить воды, которую пил, только смешивая с припасенным вином. Конец января был не лучшим временем для плавания по морю: пронизывающие ветра, холодные солёные брызги на сырой одежде, постоянная качка, страх перед штормами, хоть и берег был всегда на расстоянии видимости. Внутри корабля никто не топил печи, не разжигал угли. Согреться можно было только теплом собственного тела, засыпая в одежде, что сразу становилась рассадником для блох, которые так и льнули к любым теплокровным животным, спасаясь от холода.
Еду хранили в подвешенном состоянии: в трюмах, занятых товаром, постоянно множились крысы. Эти твари не стеснялись совокупляться прилюдно, делая это с повизгиванием и слишком довольными мордами. Наблюдение за ними было единственным развлечением.
Пассажиры почти не вступали в разговоры друг с другом, многие беспрестанно молились. Джованни тоже пробовал молиться, но мысли сбивались, роясь в голове как разбуженные пчелы. Большей частью они касались Михаэлиса, убеждая, что следует оставить домыслы — решать сердцем, и если любовь эта, подтверждаемая каждый раз в течение многих лет, сильна, то не следует испытывать беспричинный страх ее потерять. Потом грёзы неслись, подобно резвым коням, вперед: как встретит его родной город? И что влечёт его туда вернуться? Так ли важны подросшие братья и прощение отца? По возрасту Райнерий уже утратил свою власть над сыном по всем городским законам [3], поэтому насилия его воли, а несгибаемость своего отца и сложное переплетение представлений о собственной благородной крови, которая временно должна терпеть грязную работу и обиды от власть имущих «безродных выскочек», Джованни уже не ожидал. Скорее, хотел с гордостью показать, что второй сын, обреченный на греховную жизнь ради куска хлеба, не сдох где-то в сточной канаве, а кое-чего добился… хотя его задница для осуществления этого была использована не раз.
Однако самое страшное, о чём не хотелось вспоминать — а любое обращение памяти вызывало содрогание и боль — то, что произошло в Авиньоне, точнее, встреча с человеком, с которым он никогда не должен был встретиться.
С квадратного двора архиепископского дворца его проводили в канцелярию, где следовало передать королевские письма. Джованни бодро вошел в комнату и некоторое время разглядывал блестящую тонзуру на голове того, кто, склонившись над письмами, даже не сразу понял, что перед его столом появился очередной посетитель. Поднял глаза и замер, сраженный будто молнией небесной. Ученик палача не сразу узнал брата Доминика, только когда увидел, что изумлённый монах в светлом облачении, полуоткрыв рот, поднимается со своего места, испытывая нехватку воздуха, начинает задыхаться, положив руку на грудь и сгибаясь от пронзающей боли.
И только природная доброта позволила Джованни сделать несколько шагов к столу, зайти за него, подхватить на руки хрипящего доминиканца, положить на пол и несколькими рывками, вдавливающими грудину внутрь тела, заставить сердце, что когда-то обрекло его на муки, биться вновь.
Комментарий к Глава 6. Наконец одуматься?
[1] Ибн аль-Араби (1165-1240). “О, голубки на ветках араки…” (Перевод З. Миркиной). Исламский богослов, уроженец Андалусии, крупнейший представитель и теоретик суфизма. Его сочинения могли быть известны просвещенным людям не только в исламском мире, но и в Андалузии после Реконкисты.
[2] вид стиха в арабской поэзии.
[3] отец имел власть над сыном до исполнения ему 25 лет. До этого срока, он имел право наложить на него любое наказание или приказать сделать что-либо, например, ограничить в передвижениях. Сейчас же Джованни по возрасту уже 26 лет, что послужило дополнительной причиной «увидеть семью».
========== Глава 7. Возвращение лекаря ==========
Поначалу чувство обреченности таится глубоко в душе, не показываясь, прячась за ложной надеждой на внезапное чудо, верой в божественное провидение, отчаянием, играми разума, изобретающего всё новые и новые пути спасения, и только потом, когда все средства исчерпаны, затопляет тело и душу черной пустотой, спокойной и совершенной в своём постоянстве. Голос разума притупляется, иногда подавая знаки, отсчитывающие дни и часы до того момента, когда он замолчит навсегда.
Но тяжелее всего признать, что твои губы больше никогда не ощутят вкус губ любимого, пальцы не коснутся податливого, раскрытого тебе навстречу тела, а глаза, в которых отражается вся высь и глубина неба, не устремятся тебе навстречу, обожая и обожествляя.