Страница 27 из 77
Когда цена дошла до пятидесяти солидов, Джованни перевернулся на спину, широко и бесстыдно раздвигая прямые ноги, обхватывая их руками за лодыжки, приподнимая таз. Заставил себя наклонить голову вперед и открыть глаза, опять обратиться лицом к невидимым клиентам.
Цену доброго коня в сто двадцать солидов не смог перебить никто. От второго и третьего клиента они получали девяносто и восемьдесят пять соответственно. Джованни присел на кровати, напряженно всматриваясь в темноту перед собой, но клиенты уже двинулись к выходу, а Антуан постарался накинуть на его тело расшитое покрывало и занялся передвижением ширм и свечей. Он поставил на прикроватный стол большую колбу песочных часов и тронул флорентийца за плечо, выводя из оцепенения. Тот очнулся и жалобно на него посмотрел:
— Кто первый?
— Мавр… только у них сейчас есть такие деньги на красивых шлюх, — он чуть помедлил, прикидывая, что ещё мог бы сказать в качестве утешения. — Ты его только не пугайся, такие черные очень редко попадаются в наших краях. Второй — купец из Фессалоник, грек, а третий — венецианец, что приехал с ним на одном корабле, молодой, каких-то благородных кровей.
— Даже не знаю, что из трёх зол наименьшее, — Джованни опустился на подушки, натянув покрывало до подбородка.
***
Таких мавров Джованни не видел никогда в своей жизни, испугался сначала, вскрикнув и решив, что исчадие Ада выплыло из темноты, с которой сливалось, на свет. Но потом осадил себя, уговаривая, что это человек, только с кожей черной, как ночь, лысым черепом, с которого он аккуратно снял странную шапку, свитую из кусков тканей, короткой черной бородой и усами, темными зрачками, вокруг которых сверкали белки глаз. Ростом он не уступал де Мезьеру, но Джованни понял это лишь тогда, когда заставил себя откинуть спасительное покрывало и податься навстречу. «Мне конец! Грек с венецианцем не дождутся. У Готье сил поменьше, потому что он себя распустил, а этот…». Он протянул руку к песочным часам и отметил начало часа.
Первое, что сделал мавр — его обнюхал, и, видимо, удовлетворившись, что вином не пахнет, кратко поцеловал в губы. Затем извлёк из складок одежды маленький флакон и, откупорив пробку, сунул под нос. Джованни ощутил, как диковинный цветочный аромат поплыл по комнате. «Это масло», — сказал мавр на арабском и поставил флакон рядом с колбой часов, развязал пояс и снял халат, оставшись в длинной, до самых пят, камизе. Потом снял и ее, представ обнаженным, прихватывая рукой свой наливающийся силой член с открытой головкой. Джованни уже знал, что такое обрезание, и обреченно представлял, насколько долго этот мавр будет терзать его тело, пока не изольётся с чувством полного удовлетворения. И совершенно не зря принёс с собой масло. «Я хочу взять тебя еще раз, сладость моих очей, не на этом варварском ложе, а на шкуре благородного животного», — шептал он, не подозревая, что стонущий под ним Джованни прекрасно понимает его речь. И продолжал говорить еще много нежного и заставляющего краснеть, затуманивая голову своими речами, наполняя тело болью и наслаждением, так что флорентиец, пришедший в себя уже в горячей ванне под неусыпным взором Антуана, не мог вспомнить, на каком языке отвечал этому мавру.
С греком всё было по-другому: тот требовал активности от самого Джованни, поскольку большой живот, символ богатства и процветания, совершенно не располагал к самостоятельным действиям, и флорентиец здорово намучился с тем, чтобы сначала поднять вялое древко эллинского копья из небытия, а потом привести его в боевой вид и отскакать на нём оставшуюся половину часа, заботясь о лишь том, чтобы клиент, выложивший немалые деньги, покинул увеселительный дом Донатти удовлетворённым.
Венецианец оказался совсем молодым, не так давно начавшим брить бороду. И ввязался в торги, скорее, по недалёкости ума и доступу к неограниченному количеству денег, которыми он мог разбрасываться во все стороны. Он довольно решительно зашел в комнату, повелительным жестом приказал Джованни слезть с кровати и встать перед ним на колени. Не раздеваясь, долго не мог совладать с завязками на гульфике, потом вывалил свой торчащий член из тесноты, ткнув им в губы купленной шлюхи. И кончил… Джованни поднял глаза вверх и заметил, как совсем по-детски скривилось от обиды лицо венецианца. Видно, он так долго ждал своего часа, что сильно перенервничал. И теперь, казалось, вот-вот заплачет.
— Главная цель, чтобы клиент получил удовольствие, — Джованни, еще не решивший, что делать, повторил слова мадам Донатти, въевшиеся с память. — А каким способом — неважно. Посмотрите на меня, синьор, — он перешел на итальянский, — я найду, чем вас утешить, пока силы возвращаются… — он поднялся с колен, отер лицо о край простыни, подошел к песочным часам и положил их набок, показывая венецианцу, что время для него остановилось. — Не будем спешить. Позвольте мне вас сначала раздеть…
Джованни не ошибся в главном — молодому венецианцу требовались ласки иного рода, а не самоутверждение в качестве активного партнера. Наблюдая, как тот стонет и выгибается, когда пальцы ласкают его вход, а губы — давно восставший напряженный член, как он кричит и просит дать ему кончить, когда крепко зажатые яички и ствол не дают этого сделать, флорентиец ощутил гордость за собственную догадливость и умение в таких делах.
У вконец измотанного венецианца не осталось даже мысли залезть на него сверху, хотя Джованни честно попытался ему напомнить об основной цели покупки шлюхи для утех:
— Давайте, синьор, тогда я в вас сам войду? — наконец предложил он. Но венецианец пока был не готов окончательно принять на веру свои собственные желания и оказаться внизу и наконец решился исчезнуть за дверью, шепча себе под нос слова благодарности.
Оставшийся один в комнате, Джованни сладостно потянулся на постели, прислушиваясь к ощущениям тела, которое медленно расставалось с возбуждением, уступая место боли. Он пощупал свои губы — они потеряли чувствительность, нижняя челюсть болела, и рот открывался с трудом. «Как же мне нужны деньги!». Глаза самопроизвольно закрылись, и сознание растворилось в темноте грёз, но ненадолго.
Над ним стояла Фина и толкала в плечо.
— Кровать занимаю? — Джованни открыл глаза, недовольно мазнул взглядом, а потом закрыл их вновь: — Сейчас куда-нибудь уползу…
— Нет, мальчик мой, — Фина обняла его за шею, — понимаю, что требую невозможного, но поразмысли сам…
Недоверчивый взгляд Джованни упёрся в тёмный цвет ее глаз:
— Не тяни…
— Мавр вернулся, шкуру какую-то огромную с собой притащил. Предложил столько же. Я уж как его не уговаривала повременить! Ты же совсем устал, бедняжечка…
— И он согласен поиметь меня такого? Я же двинуться не могу, — Джованни начал сомневаться во вменяемости клиента. Что за странные желания: разложить именно на шкуре?
— Он сказал, что тебе ничего не нужно делать! Он всё сам: и вертеть, и трахать, ты только лежи спокойно и не сопротивляйся. Сто двадцать солидов, Джованни. И из них целый ливр — мой! Девочки тебя сейчас и искупают, и мазями разотрут… ты только полежи. А потом можешь отдыхать, спать, а мы о тебе позаботимся.
— Ладно. Потом мне отсосёте… всем борделем, я сегодня удовольствия не получил.
— Всё, что пожелаешь, мой сладкий! — Фина нежно поцеловала его в край рта, Джованни дернулся. — Знаю, знаю… — она осыпала поцелуями его щеки и лоб. — Вставай, вставай…
***
Как же много чувств заложено в простом движении вперед!
Когда пошатывающийся от усталости Джованни опять оказался в комнате для гостей заведения Донатти, то не мог поверить глазам: как многое в ней изменилось. Широкая кровать уже не была центральным местом, будто уменьшилась, отодвинулась в полутьму, а основной свет сосредоточился в толстых свечах, что были расставлены в железных подсвечниках полукругом, направив движение своего мерцающего пламени на то, что было разложено на полу. Огромная шкура диковинного зверя, сотканная из чередования черных и светло-коричневых полос. Темные силуэты слуг, приготовившие это ложе, исчезли за дверью, повинуясь легкому и размашистому мановению руки своего хозяина, который стоял сейчас полностью одетым посередине комнаты. Он еще раз взмахнул рукой, призывая застывшего на месте Джованни к себе: