Три лика Бога

— Ради тебя?

— Нет, — покачал головой Аттис, — ради себя. Он не смог примирить две любви: к Богу и к человеку, ведь, получив одно, он утратил бы другое. Бог наполнил этот мир своей любовью, но почему, Поликарп, мы чувствуем эту силу по-разному? Я люблю тебя, я люблю Сатура, я люблю Бога — что это? Три разные любви или одна, проявленная в разных лицах? Сатур встретил меня, когда вернулся. Он отказался от прежней жизни и ушел жить не к монахам, а сюда. Сказал, что не может больше совладать с собой и отказывается от бессмертия души. В тот час мы стояли с ним на высоком утесе, и перед нами всеми красками пестрели закатные небеса. И тогда мы оба почувствовали дуновение ветра, принесшего дивные ароматы из дальних стран, придвинулись, не в силах отвести глаз друг от друга. И в этот миг, напоенный теплом и светом, поняли, что любовь — одна. Какая есть. И любим мы Бога друг в друге, созерцая внутренними глазами в нашей душе. Видим не внешне, а внутренне.

— А внутренние глаза, — продолжил я мысль замолкшего Аттиса, — созданы по образу и подобию Творца. Значит, истинная любовь возникает, когда становимся мы зрячими настолько, чтобы оказаться способными увидеть Бога. Так?

— Всё верно, Поликарп! — Аттис заулыбался, еще не предполагая, какой коварный вопрос я ему придумал:

— Тогда ответь, почему даны иные нам законы: не возлежи с мужчиной, как с женщиной, ибо это против природы?

Брат с подозрением меня оглядел:

— Подглядывал или донесли?

— Вы плохо скрываетесь, — уклончиво ответил я, и если бы не полумрак, что царил в комнате, то Аттис бы уж точно разглядел, как щеки мои покраснели.

— Людям не объяснишь, — вздохнул Аттис, — а Дейлос отказался говорить прилюдно. Сказал только, что нет между мной и Сатуром греха, набросил этим самым платки на говорливые рты.

— И всё же! Что скажешь на это, брат мой? Или Святой Дух принес тебе другие откровения?

— Зачем ложимся мы с женами, Поликарп? — в голосе Аттиса мне почудилось железо. С каким-то внутренним упрямством он сейчас пытался оправдать себя. Доказать, что он и его возлюбленный достойны в своей любви получить бессмертие. — Чтобы излить семя, которое дарует жизнь. А если совершается насилие, но семя тоже изливается? Как это трактовать? Благодеянием, угодным Богу, не так ли? Многие из нас были рождены таким «благодеянием», но приносит ли это знание нам радость? Значит, не это имелось в виду, когда Бог позволил написать свой закон. Лечь, как с женщиной, не значит излить себя, как в женщину, — речь Аттиса становилась торопливой, а голос стихал до шепота. — Смысл другой — Бог задумал по природе правильно: ложись с женщиной, желая иметь от нее детей. Не поступок, не действие, а желание. Тогда «нежелание» объяснимо грехом похоти и насилия. Не ложись с мужчиной, желая иметь детей, ибо это против природы. Дети не рождаются в таком союзе. Вот мой ответ!

========== Часть 3. Утешитель. Глава 2. Самопожертвование ==========

Моя ученость и мои книги привлекли внимание многих. Я с радостью делился своими знаниями, не испытывая усталости — ведь видел в этом свое предназначение. Я учил читать и писать, выводя буквы на песке, воске, глине, каменных скалах, разбирал отрывки из рукописей, где говорилось о величии духа правителей, строящих дороги и переправы, кормящих хлебами всех голодных, приказывающих установить прекрасные статуи и храмы для прославления народа и Бога.

Я не почувствовал темных туч, сгущающихся над моей головой: как не может быть двух ликов у солнца, так и не может быть двух пророков, ведущих за собой людей. Я же был слишком молод и увлечен, чтобы сразу это понять и вовремя не отошел в тень, пока Фелицитата на торжественном молении перед алтарем, воздвигнутом в новом каменном храме на площади нового города «небесного», не произнесла пророчество.

Привиделась ей огромная книга, которую обвивал своими кольцами змей, серый и ничем не отличающийся от других своих собратьев по сути, но изнутри порочный и алчный. Книга была огромной, стояла на земле посереди лесов и деревень, а окончанием своим упиралась в небо. И запели сверху грозные трубы ангелов — то вестники Божьи шли на священную войну с этим змеем. Однако зло, заслышав приближение этого войска, разомкнуло свои кольца и вползло внутрь книги. Та раскрылась посередине, являя Фелицитате множество букв, написанных огнем. Этот огонь, проистекающий от букв и смыслов, что ими записаны, разгорался с каждым мгновением. Сначала он опалил ближние травы и деревья, потом сжег дома и гнался за всеми детьми божьими, кто пытался спастись.

— Мир сгорит в огне, слышите! — кричала Фелицитата и билась в судорогах в руках людей из новых апостолов Дейлоса. — От книги, от букв, от учености!

Никто ничего не понял с самого начала, но потом, наверно, им бы всем объяснили суть исторгнутого Фелицитатой пророчества. Уразумел только Сатур, который сразу же выпросил дать ему повозку под тем предлогом, что якобы у Аттиса скопилось слишком много готовых изделий и их нужно отвезти на продажу. Под удивленными взорами моего брата и меня, сохраняющих молчание, но глубоко доверяющих, Сатур спрятал в низ повозки все книги и записи, что хранились под надзором Аттиса, накрыл сеном, а уже сверху сложил множество кувшинов, на которых была начертана хоть одна буква.

— Жди меня, — Сатур, весь разгоряченный от проделанной в спешке работы, обнял моего брата и кратко поцеловал в губы.

— Всегда, — ответил Аттис, вложив в единственное слово множество наисильнейших смыслов. Мне же брат сказал, прощаясь: — Береги себя, всегда знай, что в тебе, как в сосуде, скрыто бесценное сокровище. Наше бессмертие.

Сатур привез меня в родную деревню, где все были рады вновь меня увидеть. Помог разгрузить повозку, сложил книги в большой плетеный сундук и наказал мне обмазать его толстым слоем глины и закопать в тайном месте рядом с могилой матери до лучших времен. Что я и сделал через некоторое время.

Возлюбленный моего брата был человеком образованным и способным читать мысли людей, которые еще не успели сорваться с уст. Аттис же жил в общине, находя это место для себя спокойным и умиротворенным, где можно было создавать красивые сосуды, вслушиваясь в пение птиц и радуя глаза зеленью лесов и красками полевых цветов. А Сатур в любви своей не мыслил иной жизни без моего брата и нашел себе то занятие, которому был с детства обучен: он рассказывал людям о битвах, учил ковать мечи и делать крепкие щиты, показывал, как пользоваться ими для защиты и для нападения.

Отцу Сильвестру, заглянувшему случаем в нашу деревню, я поведал, что весь прошлый год перегонял стада у одного хозяина, что живет далеко отсюда, а Аттиса встретил на одном рынке, и брат отдал мне свои кувшины, чтобы я смог их продать и не испытывать нужды. Я даже, по настоянию отца Сильвестра, поклялся перед ним на кресте, что всё, мной сказанное, — правдиво. Совершил это легко — для меня его обманные кресты были ничем, кроме как двумя деревяшками, связанными на перекресте и украшенными резьбой. Городской храм я не посещал, отговариваясь то болезнью, то нищетой, то занятостью в поле.

В это лето немилосердное солнце и жаркий воздух иссушили землю до такой степени, что погибли многие посевы, а среди животных начался мор. Реки замерли, превратившись в белые дороги, наполненные обломками камней. Листья на деревьях опалялись и высыхали. В колодцах вода стала мутной и плохо набиралась. Люди молились и удивлялись: чем они успели настолько прогневать Бога, что он решил всех нас истребить?

Имперский наместник не сдерживал ярости, собираясь насильно отнять все деньги у богатых горожан. Из столицы опять прислали прокуратора с частью армии, которая быстро опустошила все дома в округе, отбирая последнее зерно и даже мелкую птицу. Империя вновь собиралась вести с кем-то войну, прикрывая насилие заверениями, что эти действия — во благо, чтобы защитить всех нас от страшной угрозы. Однако, как потом выяснилось, армия пошла дальше разорять иные земли, а у наместника просто накопились за несколько лет долги, которые император потребовал побыстрее отдать.