Три лика Бога

— Помоги мне, — Аттис сделал большой вздох и вытер ладонью лицо. — Доведи до реки, но одежду мою не снимай.

Да что же там снимать было? Разорванная на вороте ткань сразу сползла по плечам моего брата и обвисла на поясе. Я помог Аттису подняться с земли, но ноги будто его не держали, тело изогнулось, свободная рука прижалась к животу. Я попытался обнять брата покрепче — прихватил за спину, за бедра, пока не усадил в холодную речную воду. И ужаснулся: сначала мне показалось, что я испачкал грязью ладонь, но присмотревшись, разглядел на ней отпечаток от ткани и понял, что это — кровь.

«Откуда?» — подумал я тогда. Я знал про девственную кровь, но брат же мой — мужчина. Его ранили, а он скрывает! Как же заботливо нас оберегали от знаний наши матери, если мы, дети войны, были так непросвещенны и наивны и ничего не ведали об истинном насилии. Мне хотелось завыть вместе с волками от отчаяния — я не понимал, что происходит, боялся, что рана может оказаться смертельной и брат умрёт у меня на руках. Аттис иногда терял сознание, громко стонал, заставлял вытаскивать его тело на берег и растирать сведенные от холода ноги, а потом вновь просил погрузить в реку.

«Сатур, Сатур, — звал он в беспамятстве, — возлюбленный мой, я осквернен!»

Домой мы вернулись лишь под утро. В своем великом испуге я совершил настоящий подвиг: разыскал в ночи нашу повозку, сбросил с нее весь груз на землю, уложил Аттиса и сам дотащил до дома, где уже мать, не стесняясь наготы сына, выхаживала его долгие недели. Я сохранил тайну, как мой брат и просил, а когда пришло время, то многое для себя понял, чем постыдился бы поделиться даже с ветром в поле.

========== Часть 1. Творец. Глава 3. Потеря ==========

В ту зиму холодные ветра с упорством бились о порог нашего дома, затяжные дожди терзали крышу, собранный отсыревший хворост плохо разгорался и взвивался густым белым дымом, от которого щипало глаза. Мы с матерью, насколько смогли, заготовили дров и сена, пока Аттис болел. Он вновь постарался вернуться к гончарному кругу, но почти вставшие прямо горшки не получались — опадали глиняными ошметками прямо в руки, а брат — преисполнившись каких-то своих тяжелых воспоминаний — начинал рыдать в голос. Мать сразу кидалась к нему, обнимала за плечи, целовала перепачканные пальцы и умоляла терпеть. «Всё пройдет, всё забудется, — причитала она. — В один день проснешься, и как рукой боль снимет».

В город меня одного Аттис не отпускал, только с матерью, а сам обещал каждый раз крепиться и к нашему возвращению изготовить много новой посуды, но лукавил — нельзя ему пока было с постели надолго вставать и тяжелой работой заниматься. Меня рядом с собой по возвращении усаживал, накрывал нас сверху толстым одеялом, чтобы защитить от холода, и долго выспрашивал — кого я видел в городе, там ли еще солдаты или все вернулись в свой лагерь, можно ли встретить кого из них, побродив по рынку? Сначала вопросы эти меня обескураживали, смущали, но в один день я решился открыть уста и прошептал брату на ухо:

— Сатур. Кто он тебе? — я повстречал этого имперца, когда он остановился у моего лотка и спросил: «Кто изготавливает такие красивые вазы?». Я его и не узнал сначала, поэтому ответил прямодушно и вежливо на имперском: «Брат мой, Аттис, это его работа». Сатур повертел в руках один из кувшинов — длинногорлый, изящно вылепленный, долго гладил его по шершавым стенкам, размышлял о чем-то своем, делая вид, что, скучая, рассматривает горожан по обе стороны от себя. Потом вдруг запустил пальцы в кошель и кинул мне золотую монету:

— Передай брату, что я хотел бы и на другие его изделия посмотреть. Пусть пригласит в свою мастерскую. Уж очень интересно мне за работой рук его понаблюдать. Передашь в точности мои слова?

Я и проговорил их все Аттису. Хорошо запомнил, ни одного не забыл, хотя половины смысла не понял. Брат прикрыл мне рот ладонью и густо покраснел. Почему-то не хотел он слышать имени этого человека, даже произносимого шепотом.

— Почему ты называл его «мой возлюбленный»? — продолжал допытываться я.

— Это так, — наконец решился на откровенные слова Аттис, когда понял, что я не отстану. — Я люблю его как брата, как нашего Бога. Его присутствие заставляет мое тело дрожать, а все мысли — сразу исчезают. Я будто наполняюсь светом, который несет удовольствие и с каждым разом разгорается всё сильнее и сильнее…

— А разве это не «плотское удовольствие»? — я слышал это слово, и оно в этот момент показалось мне подходящим.

Аттис нахмурился:

— Зов плоти — это когда хочешь сношаться, как это делают козы, быки или овцы. Животная природа говорит им: плодитесь и размножайтесь. Разве разбирает конь, с кем он будет в браке навечно? Он покроет весь табун, пока сил хватит и не смолкнет глас природы. Сила любви присуща только человеку.

— Но если тебе так приятна дружба Сатура, то почему к нему сам не идешь? Не обнимешь и не поцелуешь, как брата, раз уж тебе с ним так хорошо? — с обидой спросил я, потому что мне было больно слышать, что Аттис может любить кого-то еще и больше, чем меня.

— Глупый! — засмеялся Аттис, но как-то грустно. — Между мной и Сатуром столько запретов и законов, что мне остается лишь на него смотреть и радоваться ему как солнцу, которое греет, или ветру, что обнимает, или тайной грезе, что услаждает.

Пока мы так развлекали друг друга разговорами под одеялом и изготовлением расписной посуды, поскольку глина вновь поддалась волшебству рук Аттиса, не заметили первые признаки болезни нашей матери. В беспечном детстве мало на что обращаешь внимание, а она, заботясь о нас, скрывала, уходила из дома в сарай и долго там откашливалась, пока мы ничего не видели и не слышали. Даже спать туда перебралась, чтобы ночью нас не беспокоить, говорила — там теплее, а потом совсем слегла и не смогла подняться с постели и сделать пары шагов.

Испуганные, мы сразу же принялись поить ее отварами и обратились к отцу Сильвестру за помощью, чтобы он исцелил нашу мать силой молитв. Аттис даже упросил его, присовокупив три четверика серебра, отдать пару пылинок земли, привезенной с Голгофы, чтобы добавить в питье.

— Молитесь, крепко молитесь о здоровье своей матери! — заповедовал нам отец Сильвестр.

Мы просили Бога беспрестанно, подчас забывая и о своих нуждах. Однако чуда не происходило. Мать лежала бледная и худая, содрогаясь от мучительного кашля. Аттис, обезумев от горя, проделал долгий путь через пустыню и высокие горы, чтобы тайно привести оттуда знахарку. Сморщенная старуха, закутанная с ног до головы в черное, появилась в нашем доме под покровом ночи. Она воскуряла травы над постелью больной, прикладывала к ее коже каменные амулеты с выточенными на них неизвестными письменами, готовила питье из сбора трав только по известным ей рецептам. Матери стало лучше, но знахарку было опасно долго держать в доме. Аттис проводил старуху до пустыни, опять исчезнув больше, чем на седмицу.

Пока брат странствовал, холодные ветра стали еще злее — часть крыши сарая обрушилась прямо на животных, соседей не было — они уехали на праздник в город, и мать выскочила из дома, чтобы мне подсобить.

Больше ей уже не помогали ни отвары, ни амулеты, ни молитвы, ни мое тепло, которым я щедро старался делиться, укладываясь и просыпаясь с ней в одной постели. Когда же Аттис вернулся, то еще более помрачнел — он был старше, опытнее, мудрее и ясно видел все признаки неизбежного горя, что довольно скоро постигло нас, оставив неизгладимый след в памяти.

— Она умирает. Вот, возьми, — он сунул мне в ладонь золотую монету, что дал Сатур, — это всё, что у нас есть ценного. Пусть приедет отец Сильвестр, пока не поздно.

Я взял у наших добрых соседей лошадь и поскакал в город. Сквозь утренний туман и дождь я мчался, испытывая надежду на чудо. И не было сомнения в том, что слова Аттиса правдивы — вчера мать пришла в сознание два раза, а исповедовать или соборовать — эти два понятия путались у меня в голове, потому что назывались на имперском, — можно было только человека, находящегося в ясном уме. Я твердо знал, что душа моей матери теперь, очистившись от всех вольных или невольных грехов, хотя вряд ли они у нее были, должна отправиться к Творцу, нашему Богу-Отцу, и соединиться с Ним навечно. Разумом я понимал необходимость в этом перерождении, но душой — нет. Я видел перед глазами своими ярчайший морок: лишь только священный елей коснется лба, глаза матери откроются и она исцелится.