Страница 2 из 11
========== Часть 1. Творец. Глава 2. Унижение ==========
Сейчас мы жили уже не так бедно и голодно, как раньше: я достаточно повзрослел и набрался сил, чтобы работать за мужчину. Аттис, которого несколько лет назад отдали за долги всей деревни в услужение в городской дом прежнего наместника, вернулся. Он привез с собой деньги и несколько расшитых золоченой нитью одежд и поясов, которые мать сразу же продала на рынке. Мы купили быка, несколько коз и покрыли черепицей протекающую крышу. Я смутно догадывался, что за свою прошлую городскую жизнь брат отвык от пресной похлебки на бобах и одежд из грубой шерсти, но он не проронил ни слова, ни жалобы — месил глину, убирал навоз, мотыжил землю — будто и не было в нашей жизни тех дней, когда мать побиралась по таким же нищим соседям и плакала украдкой в подушку, набитую шелухой.
Посуду и кирпичи мы теперь делали сами: Аттис показал, заодно — соорудил горшечный круг, на котором сначала безыскусно, но потом, преисполненный вдохновения, умело лепил вазы и горшки. Я расписывал их толченой золой или смесью масла и ракушек, добытых в белых скалах на окраине нашей деревни. Затем мы грузили эти изделия в маленькую повозку, сами впрягались и с рассветом отправлялись в дальний путь на городской рынок. Работа пастухами была сезонной — с конца весны до праздника урожая, когда овец стригли и резали на мясо. Рук в это время не хватало, поэтому зажиточные хозяева и нанимали мальчишек.
Вера, которую принесли с собой имперцы, учила всех смирению. Над всеми нами, включая и императора, здоровье и благополучие которого всегда поминалось в воскресных молитвах, простиралось Божественное Око, которое породило всё сущее на земле. Но люди, исполнившись пороков в давние времена, забыли о своем Отце. Видно, их природа, искушенная яблоком змея, была такова: изгнанные из Рая множили гнусности и пороки. Даже Великий Потоп, истребивший всё человечество, оставив в живых только праведника Ноя, не помог. Мир был полон зла, и тогда послал Бог сына своего, который умер на кресте, искупив грехи отцов. «Вот, — возвещал отец Сильвестр, который изредка приезжал к нам в деревню из города, — мы должны помнить, что Бог за нас страдал, и отвратиться от греховных деяний — не убивать, не питаться злобой, не стяжать богатств, не завидовать, не клясться ложно, не обманывать, не совершать плотского греха, не высказывать недовольства». И только тогда, по заверениям священника, Бог одарит нас милостью в загробной жизни, а в этой — следовало терпеть и с молитвой переносить все испытания. Только душа наша — бессмертна, ибо она от Бога.
Церковные праздники были нам развлечением: их насчитывалось много, и каждый раз нам рассказывали новую историю о мужественных людях и вере, за которую они пострадали во время гонений от язычников, стремящихся изничтожить всех, кто молился Богу, а не нескольким ложным богам или демонам. Мучеников травили дикими зверями, сжигали в печах, четвертовали и пытали всяческими способами, чтобы те отреклись от веры. «Вот какой ценой завоевано нами право жить по Божьим законам!» — торжественно провозглашал с кафедры отец Сильвестр и начинал священное действие, когда тело Христово воплощалось в вине и хлебе. И мы причащались этим тонким хлебом из нежной белой муки, который видели только во время церковной службы. Вино же отдавалось священнослужителям и людям именитым. На всех его, видно, не хватало.
В один из осенних дней, когда солнце уже не так палило, как раньше, в городе было устроено празднование в честь императора. Люди поговаривали, мол, может, солнцеликий и к нам пожалует? Уж больно нынешний наместник простой народ притеснять начал — налогов мало собрал, армию кормить не на что будет. Но прислан нам был в тот день лишь прокуратор, чтобы еще сильнее позлить наместника и проверить, должно ли он управляет имуществом империи.
Его люди в доспехах и при оружии под золочеными императорскими стягами проследовали маршем от городских ворот к главной площади, доставив самого прокуратора и его свиту. На украшенном пурпуром помосте сидели, прикрываясь радостными улыбками, наместник с семьей и именитые люди города. Их лица оставались доброжелательными, пока прокуратор не заявил, что останется здесь надолго: границы империи неспокойны, так говорилось в переданном им послании. Я толкнул локтем в бок Аттиса, надеясь указать ему на смешное положение наместника, но Аттис на меня даже не посмотрел — стоял неподвижно, вглядываясь в кого-то из новоприбывших воинов.
— Сатур, — рассеянно проговорил брат, но произнесенное имя расслышал только я.
Остальные же звуки потонули в громком шепотке, пронесшемся по огромной толпе, собравшейся на площади. Люди говорили нечто о конце времен, что всем придется туго, что многие начнут голодать, а новоприбывшие имперцы — бесчинствовать. Только Аттис продолжал ласкать взглядом светлокудрого юношу, снявшего с головы шлем при произнесении почестей императору, и загадочно улыбаться. Наместник поднялся с кресла, и нам всем следовало встать на колени, чтобы титулы императора могли спокойно вознестись над нашими головами. Я дернул за руку Аттиса, тот чуть помедлил, чтобы на краткий миг словить обращенный на него светлый взгляд того человека, которого назвал Сатуром.
— Ты, видно, тронулся умом! — угрожающе зашептал я брату. — Ты что, хочешь, чтобы Бог или люди императора покарали тебя за неуважение?
Аттис молчал. В нем изменилось что-то, нечто неуловимое и недоступное тогда для моего понимания, — будто лицо принялось излучать внутренний свет, а над головой зажегся нимб. Он сложил руки в молитвенном жесте, как и все остальные на площади, но я подозревал, что в голове у Аттиса проносились совсем не те слова, которые требовались для благочестия.
Мы задержались ненадолго в городе, чтобы распродать товар, который привезли с собой, и вышли из ворот, когда солнце коснулось краем высокого холма, окрашивая небо в алый цвет. Мы тащили нашу тележку вдвоем, но все вырученные деньги, по счастью, догадались спрятать в кошеле у меня на груди. Дорога была пустынной, все торговцы разошлись по домам или остались на празднество в городе. Мы не успели вовремя заметить, как нас нагнали трое имперских солдат и окружили. Двое спешились и сразу же принялись разглядывать наш скарб, укрытый рогожей.
— Помнишь, что сказала мать Кибелу? Беги! — тихо сказал мне Аттис и взял под уздцы третьего коня. — Не трогайте мальчика, возьмите меня! — услышал я позади спокойные слова брата, сказанные на имперском, и еще больше убыстрился, спасаясь в лесу, который рос по берегам реки.
Я поскользнулся на пригорке, скатился вниз и спрятался в кустах, лишний раз проверив, что шнурок на шее не развязался и деньги наши в сохранности. Надо мной сгустились темно-синие сумерки, лежать спиной на влажной земле было холодно, но я крепился и терпел, надеясь на скорое возвращение Аттиса. «Если денег у него не найдут, так отпустят! — размышлял я. — На что им наши глиняные кувшины?». Мы все слышали о том, что на дорогах редко, но грабят. После случая с Фелицитатой нынешний наместник, под давлением отца Сильвестра, наказал тех насильников: отнял награды и почести и отослал как преступников в столицу на суд. Солдаты перестали рыскать по округе и сидели у себя в военном лагере. Но эти, пришлые, видно, о решениях наместника не знали. Я прятался и представлял, какими словами опишу сегодняшний случай отцу Сильвестру, пока не расслышал собственное имя в темноте ночи. Над верхушками деревьев уже проглядывала луна, а глаза мои привыкли к темноте, поэтому без труда различили полулежащего на берегу реки брата, который звал меня.
— Аттис, почему так долго? — начал бесхитростно выспрашивать я. Он оперся на мое плечо, обнял и будто затих. — Тебя избили? Завтра же всё поведаю отцу Сильвестру!
— Нет! Я запрещаю! — с вызовом прошептал Аттис. — Как твой старший брат. Ты поклянешься, что никогда и никому не расскажешь о сегодняшнем дне.
Лунный свет разгорался ярче. Аттис дрожал, обнимая меня, будто в лихорадке. Я гладил и целовал его в ответ, стремясь поделиться своим теплом, потому что решил, что брат мой совсем замерз. Я заставил его убрать лицо из темноты, раздвинул растрепавшиеся пряди волос. Его губы были разбиты в кровь, а глаза опухли от выплаканных слез, расчертивших грязные дорожки на покрытом дорожной пылью лице.