Страница 9 из 13
Вечером в малинник приходили большие коричневые бородавчатые жабы, которые, как и я, наверное, тоже любили малину, или если не сами ягоды, то уж точно мошек, черными роями облеплявших плоды на земле. Жабы квартировали в глубокой земляной яме, выкопанной между малинником и погребом и предназначенной для хранения сахарной свеклы. Как только садилось солнце и вечерняя прохлада начинала медленно стелиться по земле, они, одна за другой, выползали из многочисленных ходов, прорытых между деревянной крышкой и ямой, и словно по команде направлялись в малинник, неуклюже переставляя свои короткие лапы. Иногда на ужин к жабам заглядывал ежик, проживавший под кучей хвороста в заброшенном саду через дорогу. Не думаю, что жабы ему были сильно рады, зато я под его прикрытием могла без опаски подходить к малиннику.
Во дворе, возле летней кухни, по тонким, изогнутым дугой прутьям полз, цепляясь тонкими усиками, виноград, создавая ажурную беседку. В полдень, когда солнце стояло в зените и воздух звенел от жары, находиться на раскаленной черной земле в огороде становилось невозможно, работы временно приостанавливались, и вся семья укрывалась в тени крупных виноградных листьев. Спелые гроздья свисали прямо над головой, и сквозь розовую кожуру сочных виноградинок виднелись крупные косточки. Бабушка Галя доставала из погреба насыщенный темно-вишневый компот, который прямо тянулся от сладости, тато вычищал дыню и разрезал полосатый арбуз, мама ставила миску с салатом из помидоров, раскладывала по тарелкам отварную рассыпчатую картошку и запеченную домашнюю колбасу. На Украине такого буржуазного явления, как сиеста, официально не существовало, и отдых во время полуденного зноя крестьянам не полагался, однако во многих семьях традиционно отводилась пара часов для восстановления сил, чтобы потом снова работать до заката.
Типовой проект послевоенных домов в украинских селах не подразумевал каких-либо архитектурных изысков, поэтому, заходя с улицы, сперва попадали на веранду, затем в темные сени, из которых вели три двери: одна – в кухню, другая – в проходную прихожую, в которую также выходили внутренние двери спален и гостиной, а третья – в неотапливаемую камору, где хранились запасы зерна, муки, сахара, различных круп, домашнего консервирования и других продуктов.
Дверь в камору интересовала меня особенно – именно там обычно ставили большой металлический таз со свежевыпеченными пирожками с яблоками, вишней или сливой, укрытый белым льняным рушником. Я доставала пирожок, откусывала с двух сторон сладкие кончики с просочившимся запеченным соком, аккуратно пальцем выковыривала всю начинку, после чего сдавливала липкие края и отправляла пирожок обратно в таз, тут же вынимая следующий. Когда бабушка обнаруживала мои проделки, от пирожков оставались одни пустышки, и после нескольких подобных выходок таз начали убирать высоко на полку. Меня, конечно, это не остановило, хотя прыти поубавило. Теперь предстояло перевернуть и поставить друг на друга два чугунных горшка для печи, встав на которые, я уже дотягивалась до деревянного ящика – бодни, где хранили соленое сало, затем взобраться на него, после чего перелезть на закрытую часть крышки амбара с пшеницей и уже оттуда дотянуться до заветного таза.
Смена «дислокации» пирожков неожиданно открыла для меня доступ к зеленому металлическому бидону с яблочным повидлом, мешочкам с сухими целебными травами, висящими вдоль стены на крючках, и даже к белым тарелкам с синими цветами, стоящим на полке. Тарелки эти бабушка доставала только по праздникам, когда варила много холодца или киселя, и, конечно же, они меня давно манили. Однажды, стоя на цыпочках на краю амбара, я одной рукой цеплялась за полку, а второй медленно подтягивала к себе горку посуды. В этот момент дверь в сенях открылась, кто-то сделал один шаг, второй, потом третий, подошел к двери каморы и нажал на клямку. Мое сердце екнуло, рука дернулась, и, не удержавшись, я полетела в амбар на пшеницу, а тарелки – на пол. Забившись в темный угол под крышкой, я вжалась в зерно и затаилась. Судя по возгласу, это была бабушка. Охая и ахая, она собрала осколки, подмела пол и направилась было к выходу, когда услышала в амбаре шуршание – острые кончики остей пшеницы пролезли сквозь колготки и укололи кожу, заставив меня пошевелиться. Предположив, что это мышь, бабушка взяла металлический совок, медленно отодвинула крышку и уже замахнулась, но в последнее мгновение в темноте увидела меня. Не знаю, из-за чего она потом больше ругалась – то ли из-за посуды, то ли из-за того, что могла меня прибить совком, – но в камору меня долго не тянуло.
В каждой комнате на стенах висели фотографии членов семьи в деревянных рамах за стеклом, обрамленные вышитыми рушниками с ажурным кружевом. На одной из них были мои прабабушка Мария и прадедушка Юрий Якименко, которых я хорошо знала. Свое здоровье прадед потерял в концентрационных лагерях: вначале в немецком, а потом в советском. Солдатом Красной армии на Юго-Западном фронте во время Киевской оборонительной операции в сентябре 1941 года он оказался в гигантском котле и был взят немцами в плен. В Уманском лагере для военнопленных, называвшемся Уманской ямой и расположенном в старом глиняном карьере, обнесенном сверху по периметру колючей проволокой и вышками с пулеметами. Прямо на земле, под открытым небом, практически без воды и еды содержались десятки тысяч советских солдат. Живые едва отличались от лежавших повсюду мертвых. Прабабушка Мария и бабушка Галя, предоставив ходатайство от старосты села и выплатив установленную фашистами таксу – корову, выкупили полуживого прадедушку и привезли домой. После войны он восемь лет провел в советских лагерях для бывших военнопленных, сперва на Дальнем Востоке, затем оказался в Маньчжурии в лагере под Харбином. О тех временах он никогда не вспоминал, часто молча стоял, держась за забор коровника, постоянно курил, сильно кашлял и таким взглядом иногда обдавал, что у меня от страха кожа покрывалась пупырышками. Лишь однажды он сухо, с горечью рассказал тато, что расчеты ста двадцати артиллерийских орудий, способных разметать врага и дать возможность вырваться из котла на подступах к Киеву, так и не дождались команды открыть огонь от плененного к тому времени командования армией, и без единого выстрела техника и люди были захвачены немцами.
Прабабушка Мария не умела читать и писать, но обладала феноменальной памятью, знала наизусть несколько сотен песен, была певуньей и очень интересным рассказчиком. Она пережила и ясно помнила события революционного периода, Гражданскую и Великую Отечественную войны, три голодомора. Бывало, сидит у двери возле дома, греет на солнце вскрывшиеся на ногах раны, а я начинаю к ней приставать, чтобы спела или рассказала про войну. Соглашалась, конечно, она не всегда, но когда начинала, то часа три обо мне мог никто не беспокоиться – от бабули я точно никуда отойти не могла. Чаще всего я просила рассказать о войне, особенно историю про гроб. Во время оккупации фашисты шли по селу и изымали у населения весь скот, зерно и продукты, а тех, кто прятал или сопротивлялся, расстреливали. Бабуля поставила свежесрубленный гроб на самом видном месте – в центре комнаты, – засыпала в него зерно и закрыла крышкой. Когда лай собак послышался уже близко и фашистская телега с награбленным подъезжала к нашему двору, она зажгла свечу, надела черную траурную косынку, поставила возле гроба своих маленьких детей и велела им плакать. Фашисты вынесли все, что нашли в погребе и в доме, а гроб открывать не стали, естественно, решив, что там лежит покойник.
В сенях дома стояла высокая деревянная лестница, ведущая на чердак. Здесь в старом кожаном с заклепками чемодане довоенной сборки сберегались мамины детские вещи, были сложены старые журналы и газеты, а сверху на перекладине висели черный тяжелый бушлат прадеда и его кирзовые сапоги. В центре на полу возвышались горки семечек подсолнечника и зерен кукурузы, в ведрах белели горох и фасоль, стояли мешки с сушеными грушами, яблоками и сливами, собранными за последние лет пять и составляющими стратегический продовольственный запас нашей семьи, которого хватило бы на все село. «Пускай будет», – любила повторять бабушка Галя, пережившая голодомор на Украине в 1930-х годах, лишения Великой Отечественной войны и послевоенный голод.