Росстани

Глава седьмая

– Да, Валера. Да.

Данила кладет трубку. Почесывает в паху. Подходит к окну. Градусника за стеклом не видно. Вообще ничего не видно. Замерзли окна. А узоры красивые. Крупные. Объемные. Новогодние. Таких раньше, дома, не бывало. Такие только здесь, на севере.

Шумно вдыхает из носика чайника. Пустой. Смотрит на часы. Три часа. Уже тридцать первое: «Новый год в Амбарном? Да, нет. Вернемся. Успеем».

Даня возвращается из кухни в комнату. Одевается. Смотрит на сопящих Людку и Аньку. Думает про подарки.

– Что там? – Люда отворачивается к стенке, накрывается с головой одеялом, вопрос задает уже из-под него. Ответа не ждет. Засыпает. Привыкла. Данила и не отвечает. Привык.

Валера в машине. В кабине рядом с Василием. Курят.

– Тебе туда. У тебя сегодня купейный. – Юльевич приоткрыл кабину, кивнул на соседнюю дверь уазика.

– Белье брать будете? – Вася тоже шутит, повернувшись к забирающемуся на высокую ступеньку Борисычу. Засмеявшись, пытается задвинуть оконце между кабиной и салоном.

– В туалет и спать! Свет через полчаса выключаю! – Валера не дает ему до конца закрыть перегородку, просовывает хохочущую голову.

Данила щелкает Валерия в лоб. Голова, дернувшись, задев стекло, матюкнувшись, исчезает. Василий дозакрывает окошко, задергивает занавесочки. Ржут там, в кабине.

– Привет.

– Доброй ночи, Данила Борисыч. – Тоня на боковой скамейке. В пышной большой черной шубе. Искусственной. Платок серый, пуховый. Старушечий. Варежки пушистые, белые. Кроличьи. Валенки громадные, высокие, выше колен. Чужие. Ноги вытянула перед собой – держать согнутыми в этих валенках невозможно. Вздернула вверх широкий воротник. Подняла полы шубы. Запахнув, опустила. Руки оставила на коленях. Зыркнула из-под платка на Данилу. Заметила, что заметил. Подняв плечи, еще глубже нырнула внутрь.

Скрежетнула передача. Взрыкнул мотор. Свет в салоне погас. Поехали.

Воображаемое в голове у Борисыча лопнуло от удара этой самой головой о крышу уазика. На ухабе. Данила вернулся к началу. Только успел в мечтах своих снова «уткнуться носом в теплый Тонин воротник» – опять подпрыгнул. Макушкой в этот раз не ударился. Приземлился, правда, больновато.

Тоня подскакивала синхронно с Даней. Он приспособил свои фантазии к дорожной трясучке. Это возбуждало. Усмехнулся. Ехать стало веселее.

Ехали долго. Не разговаривали. Берегли языки от прикуса.

Под конец пути мысли Данилы и Антонины спутались. Переплелись. Так показалось ему. Стали Даня и Тоня друг другу ближе, «роднее». Так тоже показалось только Даниле. А мысли у Тони были. Но к Борисычу они отношения не имели. Так ей казалось. Но он об этом не знал. В темноте, не смущаясь, широко улыбался медсестре. Не боясь, не отводил от нее взгляда, рассматривал, по памяти представляя, что там мог увидеть.

Приехали. Свет в салоне зажегся. Тоня с Даней зажмурились. Разжмурившись, осторожно осмотрели друг друга.

Оконце в кабину открылось.

– Сдае-о-ом белье-о-о! – Не дожидаясь в лоб щелчка, Валера сразу задвинул окошко.

Обе двери кабины хлопнули. Василий с Юльевичем вышли. Поскрипели по снежку к осветившемуся вспыхнувшим в окне светом больничному крыльцу.

Даня выпрыгнул из салона, повернулся, протянул руку Антонине. Она подала свою ладонь. Без варежки. Он одернул руку, стал быстро стягивать перчатку. С повлажневшей руки она снималась с трудом. Тоня, не дожидаясь, спрыгнула с подножки. Не усмехнулась. Даже слега коснулась, вроде как для опоры, или с благодарностью, Данькиного плеча. Повернулась к салону – за медицинским чемоданом. Здесь Данила не сплоховал. Опередил.

Перед поднимающимися на крыльцо Василием и Валерой открылась дверь. Но дверной проем сразу же закрылся, почти весь, встречающей фигурой.

– Какие лю-у-уди! И без охра-а-аны! – Человек был не большим – человек был огромным. То, что вырывалось из его груди, не было голосом. Удивились у Данилы не только глаза. Уши удивились тоже.

Коля Некрасов обнял одновременно и Юльича, и Васю. Те тюкнулись головами. Что-то хрустнуло. Что-то пискнуло матюками. В попытке ответного объятия, не доставая до лопаток, лишь по бокам пошлепали Николая маленькие ладошки хирурга и водителя.

Закончив приветствие, хозяин сельской больнички расцепил онемевшую парочку, задвинул их (одного – правой рукой, другого – левой) себе за спину, шагнул навстречу Дане. Протянул ему руку. Данила без задержки, не задумываясь, смело, как в прорубь, выбросил Николаю свою. Тот оценил храбрость молодого анестезиолога, гоготнул, взял осторожно левой рукой Даньки-ну ладонь, положил себе в раскрытую экскаваторным ковшом правую, ласково сверху поприхлопывал ее, уютно там улегшуюся, своей левой же. Выпустил.

– Николай. Иваныч, – представился. Звук «в» Некрасов плохо выговаривал. Получилось «Ионыч». Так его и прозывали в районе. Ионыч.

Ионыча любили все. Его любили даже те немногие, кто его не любил.

Даже в свой отпуск Николай Иваныч всегда оставался дома. Рыбачил. Охотился. Ну, и работал в отпуске, конечно. За последние пятнадцать лет он только один раз уехал из дома. Далеко. В санаторий. На Кавказ. Все село провожало. На целый месяц. Думали, что на целый. Вернулся через полторы недели. Уставший. Осунувшийся. Посеревший. Недовольный. Догуливал отпуск уже попеременно в лесу-на-озере и в смотровой-перевязочной.

Некрасов – хирург. А еще терапевт, педиатр, акушер, невропатолог. И кто-то еще. Он сам всех специальностей не перечислит. Это нормально. Он же один в поселке. Один, «выживший». Из почти десятка ссылаемых на недолгие срока по распределению докторов. Выжил. Врос в это место, в эту землю.

Врос так же глубоко, как и его жена. Умершая пару лет назад от рака. Похороненная на местном кладбище.

Она была маленькая, худенькая. Такая маленькая птичка, которая обычно бесстрашно сидит на каком-нибудь там бегемоте-носороге.

И еще она – светилась.

Ионыч никого к гробу не подпустил. Сам, один, этот гроб с ней – поднимал, перетаскивал, опускал…

– Ну, уо-от он! Дэсантнык наш. На насыпи нашли. Сразу за переездом дэсантыровался. Птэнчик. – Николай Иваныч любит иногда переходить на кавказский акцент, после того, как побывал там, на Кавказе, всего однажды, тогда, несколько дней в санатории. Стягивает с груди пострадавшего простыню, щиплет за сосок:

– О! Ныкакой рэакцыы!

Данила первым помыл руки под рукомойником. Вошел за Ионычем в смотровую.

Пациент выглядит богато. Перстни на пальцах крупные, с фалангу. Три штуки. Фиолетовые. Собор Василия Блаженного впечатляет даже на таком месте – купола, проступая сквозь седые волосы на груди, кажутся подернутыми снежком. Куполов, вроде как, даже больше, чем должно быть на Василии Блаженном. И над всем этим великолепием светит солнце – два ряда золотых фикс из полуоткрытой свистящей пасти. Богатый пациент.

Борисыч поподнимал поочередно веки, посветил ларингоскопом в зрачки, потыкал осторожно, между куполами, фонендоскопом. Понятно. Черепно-мозговая. Без вопросов. Надо везти.

– Ха! Сизый! – Сзади подошел, вытирая полотенцем руки, Юльевич.

– И ничего не сизый. Нормальный. Тепленький. Розовенький. Дышит не плохо. Довезем. У себя и проопернем – Данила не хочет Новый год в Амбарном встречать.