Росстани

Деревянная щепка сантиметров семь-восемь. Шириной с перочинный ножик. И такая же остренькая. Проткнула прямую кишку. Сидела тихонечко в малом тазу. Отсюда «острый живот». И выпот. Все ясно. Не ясно только, откуда она сама, щепка, взялась там.

– Сел, что ли, как-то не удачно? С деревянной горки скатился? Почему не сказал тогда ничего? Молчал, как партизан, когда я его осматривал. А мать, че, ничего не заметила? Не сам же он себе ее засунул. – Валерий Юльевич, сделав все, что нужно, ушивается. Много говорит – мстит самому себе за недавнее вынужденное напряженное молчание.

Валера – хирург опытный. За десять лет работы много чего повидал. И его разные ситуации повидали. Любят Валерия Юльевича всякие медицинские шарады. Играет с ним случай – а это что? а вот с этим справишься? а как тебе вот такая штуковина?

Хирург он – единственный в ЦРБ. И главный на район. То Михаил в Зашеек на подмогу вызовет. То Николай (еще один хирургический «герой-папанинец» в этом не забытом, но настойчиво не обращающем на него никакого внимания, Богом районе) отправит сюрприз из своего Амбарного. То в какую-нибудь бесхи-рургическую дыру сам-один отправится.

Справляется Валера. Почти всегда. Ну, не почти всегда. Но ложечки дегтя так малы, что на бочку авторитета, заработанного и заслуженного на сотнях спасенных, влияния почти не оказывают.

К своим тридцати пяти Юльевич сохранил худое жилистое без жиринок тело, немигающий над маской во время работы и часто моргающий при прикуривании и курении после взгляд, без тремора в любом состоянии ладони и пару-тройку заезженных анекдотов для операционной, над которыми с наслаждением сам и хохочет.

Валера похож на Олега Даля. Долго смотреть ему в глаза тяжело.

Данила сидит в реанимационной палате. Мальчишка спит. Обезболен. Тоня копошится у процедурного столика. Сидит Данила. В бородке жгутики закручивает и раскручивает. На Антонину смотрит. Под халатом у нее юбка толстая, колготки теплые, зимние. А все равно. Линии беспроигрышные. Матиссовские. Любуется.

– Не дам. И не просите. – Борисыч опешил от Тониного ответа, логично отрубившего его неприличные мыслишки. – Там мало осталось. Мне самой для дела нужно.

– Да, не-a. Ты что. Я это… Я вообще про это не думаю. – Даня забубнил, в короткую паузу перед этим осознав свою ошибку и хмыкнув про себя. – Я вообще больше пить не буду.

Тоня повернула голову. Линии не нарушила. Взгляд ее Данила впустил. Но свой пульнул поверх ее белоснежного колпачка. Специально промазал. Смутился. Не был уверен, что дуэль пройдет на равных. И вообще – что это дуэль. Еще это обещание дурацкое. И чего, вдруг, сболтнул? Зачем? Наверное, все-таки хочется. Подуэлить. Тоня вернула взгляд на процедурный стол.

– Антонина, – позвал. Снова поворот головы, тот же плавный переход контуров и уже более спокойный после первого удачного выстрела взгляд. И – ба-бах! – в ответ. Ба-бах! И еще раз – ба-бах! Во, теперь нормально.

Тоня снова отвернулась. Чего-то свое на столе опять заперебирала. Не убита, конечно. Но ранена – точно. Не спросила ведь, чего он ее позвал, что вам надо, Данила Борисович. Не спросила. Значит – попал. Ай, да Борисыч!

– Можете у операционной попросить. У нее много. И Юльевичу она никогда не откажет.

Оба-на! Неужели промазал?! Даня чуть выпятил нижнюю губу, пожал слегка плечами. Встал, сам раненный, с безответной пулей в мягких тканях, поплелся в ординаторскую.

Валера курит. Не пишет. Хотя история открыта. А листы чистые. Смотрит в окно. На вошедшего Данилу не обернулся.

– Веня звонил. Мать допросили уже. Отчима сейчас привезут. Со сломанной челюстью. Или носом. В общем, морда вся у него разбитая и опухшая. Упал, Веня говорит, когда они за ним приехали. Несколько раз. И все вниз лицом. И все об пол.

В другой раз Валера бы посмеялся над собственной шуткой. Сегодня проговорил без улыбки, монотонно. И замолчал. От окна не отворачивается. Снова заговаривает:

– Сидел он раньше. То ли крыша спьяну съехала. То ли накачался чем. Парня завтра в город отправим. А этого… Сейчас глянем, перевяжем и – тоже. Веня говорит, в областное отправит. Пусть они ему сами там отдельную камеру организуют, говорит. А это они вряд ли сделают. А без отдельной, говорит, он до суда не доживет. И на другой Суд прямиком отправится – Юльевич повернулся к Даниле. – Я один раз бутылку у бабы пьяной доставал. Помню, еще разбить боялся. Так то ж – баба. Так то ж – бутылка. Так то ж и место, ну, это… разработанное. А тут… Мальчишка. И в… Дань, ты что б с такими делал?

– Не знаю. – Борисыч и правда не знает. Он вообще плохо сейчас соображает. То есть соображает-то он нормально. Просто, не может адекватно оценить полученную информацию. Просто она выходит за все рамки, в которых можно что-то анализировать. Просто, Данин мозг отказывается ее обрабатывать и делать выводы.

– Будешь? – Валера кивает на стоящую на соседнем столе баночку. Баночка традиционно была уже молча внесена и молча поставлена любящей Юльевича операционной сестрой.

– He-а. Не хочу. – Данила отвечает не задумываясь. Действительно, не хочется.

– Я тоже не хочу. – Юльевич часто заморгал, прикуривая новую сигарету. Прикуривает. Кладет ее, дымящуюся, в пепельницу. Наклоняется над историей. Начинает писать. Перестает. Поднимает голову. Снова смотрит в окно: – А я знаю, что с таким сделаю. Я сейчас пойду, морду его расквашенную помою, перекисью обработаю, йодом намажу и ушью, где надо. А ты, если понадобится, еще и обезболишь. Да?

– Да, Валера. Да.

«Шиста осинь. На Зиновия.

Синицьки свои цястушки поють. Вота он синицькин день. День день. День день.

Нынцё ноцью батя привидивси. Я тиби Олёша дровешки новы сдилад. Иди говорить катайси.

Я то сам вчирась колобродил до самово поздниво вицера. Клюкву катал. Да в зобинки иё насыпал. Да в подизбицу сносил.

По ноцям всё чашше околитьё. Застынить клюковка. Низабусеёт. Зимой вся охоботитце. С заболонью сушоной иё варити буду. Да и так жубрять.

Батя говорил для зубьёв и зенок клюковка нужнова. Крепце да зорце были штоб.

Опосля я полешки луцевыё парил. Да высушивал их. Да драноцьки с их заготовлял. Луцины путяшши будуть. Ярце свецек. От сальника да жирника да свецек смольных свиту то мало. Свиту капилюшки а копоти по ушки. Хоти и цядять до утра.

С луциной висилеё.

Потом ишшо пару ложик выризал. Таки по хозявству и варзался до тимна. Втору лошку ужо под луцину достругивал.

Мешкотна работа да нужнова.

Испетадся таки я ажно ести нистал. Солодки с брусникой токмо и позобал. Да спати завалилсё.

Туты батя с салазками во сни то и разбудив.

Гляжу луна за оконцым. Да в крынки с лязом луна. Да и ишшо от цивото свитло.

Вышил из избы.

Андели Господни. Цуть ниопрудонилсё от династия накатившиво.

Всё белым било окрук.

Жменю сьнега первово зацирпнул. Да об улыпку свою доушейну размазыл. Ишшо зацирпнул. И ишшо размазыл. Так до денницы и збызовал.

В избушки встал под Николой. Таки улыбаисё и помоливсё.

Тути цястушку пирву и взманилосё социнити.

Батя то охоцим был до цястушик. Ажно здися в изби охотницкой всигда гормошку диржал. Аки запирибираёть иногды кнопоцьки. Аки забалаболить цястушки всяки. Вота я тогды гогытал. Мало цё понимал. Да таки усё складны у иво полуцялосё. Да слова матюки ишшо повстывляёть. Вота мине и висельё.

А ишшо рожок мине сделаёть. Из сушоной вирхушки сосны молодинькой. Али горяцим скальём полешко можживелово обирнёть. Остудить. Сымет. Вота ужо и цельна труба пастушия полуцитце. Вота и скоморошим вмистях с имя. Поплясываём. Он с гормониёй. Да я с рошком.

А нынцё и у миня цястушка пирва получивась. така.