Росстани

– Да он же – Сизый! – Валера, подпрыгнув и забросив на плечо Ионыча полотенце, продолжает настаивать на своем. – Сизый! Наш он! Я его у нас, в больничке, перед последней ходкой его, лет пять назад работал. Вон, вишь, рубец на пузе? Мой. Селезенку убрал. Его сожительница пырнула. Он еще просил тогда, чтоб я не говорил, что его баба почикала. Статус всеш-таки. Вор он. Законник. Не сявка какая. – Валера тоже запоподнимал веки, запопрощупывал живот.

– А фамилия у него Голуб. Оттого и Сизый, видать. Хороший, мужик, кстати. У нас в поселке никогда не гадил. Все свое за гастроли получил. Мать любит. Откинулся, похоже, снова. До дому возвращался. Или с «работы» откуда. Не должны были такого скинуть. Нет. Не должны. Себе дороже. Наверное, просто, станцию нашу проззявил по-пьяни с дружками и здесь, у Амбарного, решил выпрыгнуть. Нд-а. Точно. Так, наверное, и было. – Валера разговаривает с нами и с самим собой, заканчивает осмотр, снова моет руки. Поворачивается от умывальника к нам: – Ну, что, Борисыч, довезем, говоришь?

Юльевич, разведя мокрые руки, шутя тычет по-бычьи лбом в грудь Ионыча, протянувшего ему полотенце. У того даже дыхание не сбилось. В ответ он обнимает Валеру. Прижимает к себе:

– Я уас так усех люблю! – Смотрит в Данькины глаза. Долго смотрит. Даже, когда Борисыч глаза отвел, все еще смотрит. Что-то увидел там. Но не говорит, что. Говорит другое:

– Пошли, коллеги, ко мне, чайку на дорожку попьете. Я уам блинчиков напек. – И, выйдя в коридор: – То-о-онь! Где ты там? Пошли с нами! И Уасю позоуи. Марь Уанна! – А это уже своей помощнице, сестричке – Готофь нашего голубя к дорожке! Мы через полчасика подойдем.

В уазике тепло. Веня нагрел салон. Свет не выключен. Сизый – под белой простынью. Но с открытой грудью. Дане надо видеть, как он дышит. Руки Сизого раскинуты крестом.

Правая лежит на коленях у Тони. В запястье игла. Тоня следит за капельницей.

Левая – на коленях у Данилы. Данила следит за пульсом.

Сизый без движения. Но будто держит Тоню и Данилу за руки, соединяя их.

Борисыч усмехается.

Между Данилой и Тоней – крест из Сизого.

И татуированный храм.

«Шиста зима. Соцельник.

Звона жду.

Всё для кутейника наготовил.

Козульки какиёникакиё из овсяново тиста налипил. Так сиби тисто. Мука крупна овёсна. На меленке истолцёна. Да сыра кашица картофельна. Водицьки добавил. Намисил. Помял. Сольцы добавил. Да цёто на козульки похожиё наварказил.

Третий гот ужо липлю да запикаю. Ницё ужо издалисё. Навырилсё поди. Всё радось. Мамкины то козульки конешно путяшши вкусны были. Нитошто мои. Последню козульку мамкину всигда поцьти до Паски хранил. Ни ел. А свои цёто нихотце храните.

С сухой малины да листа смородново да брусницьки взвара наварил.

Ишшо пару жменей распариново зирна овёсу с мидком надилал. Вота и кутя.

Мидок славный. Второй гот по цютоцьке сбираю. Хоти и поцютоцьке а справно мидок.

За пцёлкой по нисколько диньков бывало слидиш. Куды она улитат. А дуплишко ихне справно выслидишь. Сразу нимного попробуш ниудержисё.

А остадьно нини. В лакунку под волошок. Да в подизбицу. И до сочельника.

Ишшо целу ногу глухарину третьиводни добытово разморожил. Пожарю на угольях. Али закопцю на ольховой шшепани.

Да шшуцьки солёной на верхосытку подгонобил.

Гуляти таки гуляти. Какжи биз праздниковто. Дажи в моий жисти.

А калиндорято у миня нибыло пореже. Понацялу ни до калиндаря было. А потом ужо и низнал с чиво днито штитать. Вот оно лито. Вот она осинь. И всё.

Дни всё короце и короче. Сначяла думал совсим исчезнуть динёчьки. Одни ночьки останутчы.

Ан нит. В пирвыйжи гот зимой солноворот поцюял. Батя говорил што на Спиридона сонде пляшит. Проснулся а оно и вправду пляшит. Намедни нидели дви солнышка нибыло. А тутоньки появилосё. Скачет по ёлкиным вирхушкам. Радываётче. Бутты ажно хихичить. Обрадело. Ну думаю точьно Спиридон пришол. А на следушши дни оно вроди и вставать ужо чуть ране стало. На воробиный скок всиво. Но дкло сиравно ране.

Стал динёчьки до Рождиства отшшитывати. Да и от солонины отказалсё. И тем паче от свижатинки. Ну думаю назавтры точьно ночью сочельник. Дажи ниподумал. Почюял. Шибко почюял. Видать от мамкиных дидов прадидов дьяков дютьё осталосё. Думаю завтра сранья прибирусё. А к ночи подгоноблю какунибутьню радысть сибе. Празник с висельём. Сведьку ни пожалею. И лучин нипожалею. Во дворе костришше задилаю. Под вицер на колинях пирид Николой аки мамка встану. До пирвой звизды буду стояти. Да благодарити завсё. Потом цёнибути ис запасов ридких своих достану сиби.

Лижу. Думаю про завтры об энтом. А ни спитце. Вышыл из избы под нибо звёздно. Под блин лунный. Вдохнул морозца до живота самово. Да таки на вдохи и замир. Пошивилитце боюсё. Бутты гдито далёко на ниби по ендове мидной жогнули. По капилюшецьки выдохнул. И далыди слухаю. Всё тиши да тиши звон тот. Вота и растаил ужо поцьти совсим. Аки круги на води. Ажно подумыл поблазило. Ан нет. Вдрук сново аки ухнит. Нет. Ни показалосё. Тоцьно звонить. Со стороны Русино. С Ниловской церквы витко. А опосля ужо всё чашши и чашши бомкать стало. Бум да бум.

Вот он какой благовист. Истино благовест. Истино Рождиство.

С тих пор стрикозку с нитоцькой куды надоть в калиндарный крук втыкаю. Да отшшитываю. Прабабки Ефросиньи рушник с кругом тим калиндарным вышытым на вышки в доми нашол. Суды принёс. В золе до билизны отбучил. Под полицу у киоту повисил.

Вота и калиндаль. У кажново динёцька святы буковки вышыты. Три сотни шисть дисятков. И ишшо пяток. Знай токмо стрикозку пиритыкай. И вот оно ново Рождиство.

А один разоцик всёштаки обшипсё. Нету и нету звона. Но надии ни потирял. На слидушший динь

Богу слава забомкало. Вишокосна година видати была. Видати бабка Настя дватцыть дивятово Касьяна Нимилостивово ажно вышивати нистала.

Пишу шшас с пирирывами. Прислухиваюсь. Ухи бы ни провесить. Пойду навирно выйду из избы. А сердецькото серьдецько. Вота вота выскоцить. Да опирёт миня побижит».

Глава восьмая

Татуированный храм выглядывает из-за расстегнутого ворота черной рубахи Сизого только одним куполом. Только одним крестом.

Второй крест, нательный, хотя и настоящий, хотя и золотой, кажется менее значимым, чем нарисованный.

Крупная золотая же цепь, на которой он висит, вообще выглядит главнее всех.

На ровный цельный ряд золотых зубов Сизого Данила показывает свой – неровный и нецелый.

Десять минут назад заглянул в ординаторскую Василий:

– Борисыч, пошли к нам. Тебя там ждут. Пошли-пошли, не пожалеешь, – подмигивает, улыбается.

В гараже, в подсобке, накрыт стол.

Ссадины от домино и черные оспины от окурков прикрыты «Правдой».

На «Правде» – изобилие.

Рыба красная – прямо на столе, немаленьким холмиком, и вроде как не порезанная, а порубленная.

Икра черная – в пол-литровой стеклянной банке из-под кабачковой икры.

Водка белая, «Absolut» – в собственной литровой бутылке с надписью «Absolut». Слышать – слышал о таком напитке Данила. Видеть его – не видел. Пить – не пил. А вот этикетку прочитать – прочитал. Вспомнил – что слышал.

Сервелатик порезан крупно – Даня так только вареную колбасу позволял себе резать. И то, только когда один ел.

Во главе стола – явно довольный сервировкой Сизый. Суриковским Стенькой Разиным восседает на высоком, списанном из операционной, табурете.

Место персиянки занято Валькой-Простоквашей (как напьется, пристает, шатаясь, к прохожим мужикам: «Помогите да-а-аме, мушшшчина, а то я така пр-р-р-ростокваша нынче!»). Валька прячет левую половину лица в плече у Сизого. Но синяк большой, все равно выглядывает, видно его.