Страница 12 из 43
Вот тогда ему захотелось плакать. Как его оруженосец могла думать, что он может с этим справиться? Он никогда не видел, но точно знал, что могилы это глубокие ямы, их копают сильные мужчины, лопатами, и не один час. А что может он? У него сводило запястья, и он часто их тер, тыкал лезвием землю, снова выдирал траву, а результат был маленький. Пригоршни черного творога вычерпывал, сложа ладони, а кучка даже не росла, - рассыпалась в траве и сравнивалась.
— Я устал.
Но девушки рядом не появилось, никто не подошел ни подгонять его, ни приободрить его, он оставался на кладбище один.
Оливия сидела на ветке дерева, поджав колени к подбородку, и наблюдала за тем, как страдает ее воин. Это было не легко, но это был ее долг и призвание.
Взрослые падали без сил, иные копали по нескольку дней, и с таким рвением, будто вызволяли из гроба себя самих. У других на это могли уходить не дни, а годы. Случалось, что разворачивались и уходили, смертельно устав. А Георг всего лишь ребенок.
Девушка могла слышать не только каждое его слово, но и каждый вдох, каждый удар сердца, она вцепилась в ветви, предчувствуя то, чего боялась больше всего. Но мальчик продолжал, - останавливался на время и отдыхал, и еще не сдавался. Георг даже не знал, сколько времени он был один на один со своей работой. Коварная луна не шевелилась, а вот звезды медленным караваном уходили от него, и он понимал, что проходит вечность. Часы, дни, недели, — все померкло в его глазах, упорно смотрящих в землю, пока не потемнело и над ним.
Брезентовые полотнища облаков подтянулись с горизонта и сшили свои края молнией. Гром грянул, а за ним с шелестом капель в воздухе несся на долину дождь. Георг выполз наполовину из своей ямы, с наслаждением раскинул стертые грязные руки и уронил на примятую траву голову:
— Больше не могу… я не хочу ничего, я хочу домой, — он заплакал со всхлипами, с ревом, с захлебывающимся дыханием, — верните меня домой! Мама!
Оливия бесшумно опустилась напротив него, легла на живот в траву, лицом к лицу со своим воином. Он, - маленькая и темная часовая стрелка, она, - светлая и большая, и взгляды сошлись в серединке.
— Оливия, верни меня домой!
— Хорошо, — очень тихо сказала оруженосец, — но отсюда домой можно попасть только через город. Там по улицам ходят ночные сторожа и сторожевые собаки, охраняя покой и сон всех, кто решил уснуть. Ты разрушил темницу виноватых и перестал сравнивать. Ты простил других и смирился с собой, теперь на душе мир, правда?
Он кивнул, часто моргая от дождевых струй.
— Многие воины именно в эту минуту бросали оружие и уходили в город спящих. Не боролись, не надеялись, оставляли все как есть и жили во снах. Георг…
Ее голос дрогнул, а глаза стали такими печальными, что он на секунду забыл о себе. Если бы Оливия, как тогда в колодце, парила над ним, как фурия, ругаясь, плюясь и оскорбляя, или холодным и жестоким тоном приказала ему рыть, как приказывала в темнице отрубить голову, он бы не пошевелил и пальцем. А сейчас… может быть, это был дождь, но он подумал, что слезы:
— Георг, не сдавайся, малыш. Другие сложили руки и закрыли глаза. Если ты хочешь домой, то ты будешь дома: через секунду станет тепло, ты окажешься в своей постели, не будет ни тяжело, ни страшно. Но я прошу тебя, - не уходи.
Да кто она такая Георгу? Ни мама, ни сестра, так, - незнакомая тетка, поймавшая его за шиворот во дворе. Мальчишка представил себе свою уютную комнату, и больше всего на свете захотел оказаться именно там, а не здесь, - в траве и грязи, лежащий ногами в наполовину затопленной разрытой могиле. У сердца уже потеплело, запахло глаженой наволочкой и мамиными духами. Скрипнула дверь, - он слышит, и вот-вот родной до боли голос скажет: солнышко, с добрым утром…
Девушка скорчилась, видя, как смыкаются у него веки:
— Спокойной ночи, Георг…
— Мама, ты же должна была сказать “с добрым утром”… и про солнышко…
— Солнышка нет. И я не мама.
От мальчишки ушло все ощущение тепла, он задрожал от ночного холода, так и не вернувшись домой. Сполз обратно, как костлявый мешок, и почти по локоть опустил руки в густую земельную жижу. От кинжала не было проку, но он все вгрызался и вгрызался им в дно, делая воду все более густой, и ничего не вычерпывая наружу. Наконец металл стукнулся об плотную поверхность, он отпустил рукоять и пальцами стал выковыривать продолговатый короб из грязи.
Это был настоящий гроб, только детский. Длинной с его рост и тяжелый, так что вытащить его Георгу показалось еще трудней, чем выкапывать.
— Нужно его открыть.
Пришлось снова найти кинжал, поддеть им гвозди, приподнять на щелочку край…
— Там я сам мертвый, да? — он поднял измученные глаза на оруженосца, не решаясь увидеть труп, ни свой, ни даже чужой. — Или там мертвая девочка?
— Почему?
— Потому что надежда.
— Почему ты думаешь, что там кто-то мертвый?
Это недоумение его успокоило.
— Это ведь сказка, правда?
— Конечно, только подожди, — она продела ему под мышкой ремешок и закрепила на плече маленькие ножны. — Это для кинжала. Видишь, какая гравировка на лезвии?
— “Надежда Георга”!
— Для ближнего боя. Когда ничего больше не останется для защиты, а враг подойдет слишком близко, так, что будет дышать тебе в лицо, ты сможешь убить его им.
— Спасибо.
— Это твоя заслуга, мой господин.
Под крышкой было пусто. Один воздух. Оливия попросила его закрыть глаза, обняла ладонями за щеки, поцеловала в лоб, и раздался ласковый мамин голос:
— Солнышко, с добрым утром.
первым добрался до фонарика.он первым добрался до фонарика.ла, даже не намекая на то, что вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обой
III
Зря я вчера так погорячилась с собой. На это утро мое лицо не показалось мне таким уж безнадежно загубленным стрижкой. У меня было тонкое личико и легкие шелковые волосы, ну и что, что короткие?
Я умывалась в ванной, а мама за последние пять минут успела раз десять постучать и поторопить. Будний день, шесть утра, и мы обе собирались на работу.
— Мам, а ты знаешь, что с отцом?
— Почему ты спрашиваешь? — она ответила сразу, но лицо ее на миг исказилось, как помеха на телевизоре, не больше доли секунды.
— Когда ты последний раз говорила с ним?
— Говорила? С тех пор как он ушел, я никогда не говорила с ним и не видела его. Так почему ты спрашиваешь?
Значит, это не она простила его за некое нехорошее деяние. Не мама была тем ангелом, и не она все поняла. Тут я поперхнулась…
Оливия!
На всю историю ангел может быть одним, и я сотни раз готова повторить, что совпадений нет: в письме “ангел”, и Перу сказал: “ангел”.
Это Оливия… мой покойный отец и страж мира сов говорили об одном и том же человеке. Прекрасная Оливия. И имя-то какое, - в противовес моему, на таком фоне любая “Майя” звучит просто. Чертыхнувшись, я залпом допила свой чай, а мама уже начала махать ладонью перед моими глазами:
— Ты слышала, что я тебя спросила?
— А?
— С чего ты заговорила об отце, ты ведь никогда о нем не вспоминала?
— Мама, он умер на днях.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Ты виделась с ним?
— Нет. Просто знаю, и все. А сколько мне было лет, когда он ушел?
— Полтора года… ты спрашиваешь, как будто не знаешь.
— Я забыла. У него была другая женщина?
Мама прогладила меня таким стеклянным взглядом, словно напротив сидела не ее дочь, а забредшая в квартиру незнакомка. Как собственно и было на самом деле. Я что-то брякнула, отчего вела ее в ступор размышлений, но ее лицо быстро просветлело:
— Я понимаю, родная, ты, наверное, все еще вспоминаешь тот наш с тобой разговор… — она заволновалась, засуетилась, даже вскочила со своего места и чашку вместо раковины выкинула в мусорное ведро. — Ну, идем, а то опоздаем! Я опоздаю! Бегом!
— А тебе нравится моя комната?