Страница 9 из 15
4.08.1984. Проводил Дементия в Прибалтику. Перед этим перечитывал мамину повесть, вышедшую наконец в последнем номере «Октября», – плакал и смеялся. Растроганный воспоминаниями, зашел с Ленинградского вокзала в наш бывший двор на Каланчевке. На его месте теперь пустырь. Удивительное дело: пространство, занятое когда-то множеством домов – целым городком деревянных двухэтажных бараков – и множеством живших тут людей, я пересек в три шага. Это как в комнате, из которой вынесли мебель, – смотришь и думаешь: как же она тут помещалась? Ничего не осталось знакомого; разве что задний фасад и двор «Большевички» – то, что можно было увидеть из наших окон и что стояло перед глазами первые девятнадцать лет моей жизни – с тех пор, как меня в бельевой корзинке привезли сюда из алтайского городка Ойрот-Тура (преддверия Шамбалы). Я вспомнил, как в детстве засыпал под паровозные гудки и трансляцию, объявлявшую отправление поездов, – звуки, которые с наступлением ночной тишины доносились с Казанского вокзала.
Потом шел по Садовой-Спасской и на углу Большой Спасской улицы, перед старым двухэтажным домиком, остановился: здесь был детский сад, куда меня водили года три или четыре. Тут не в количестве лет дело, а в том, что это были первые годы, самые важные, по значению своему перевешивающие всю остальную жизнь. Но внутрь войти так и не решился.
26.08.1984. По пути в Ленинку, проходя Нескучным садом, я спустился вдоль бездействующего каскада на набережную. Было солнечное утро, в воздухе стоял арбузный запах ранней осени. На набережной не было ни души. Перед скамейкой, на которую я обычно присаживаюсь, чтобы выкурить сигарету, я увидел два мужских штиблета с засунутыми в них носками. Никакой другой одежды поблизости не наблюдалось. Я посмотрел налево, направо – никого! Мне показалось это забавным, и я опустился на соседнюю скамейку, надеясь разгадать тайну сиротливой пары штиблет.
По правде говоря, идти в библиотеку в это прекрасное утро совсем не хотелось: не везло мне там что-то с материалом, бесплодные занятия были тягостны; ноги, так сказать, не несли. Я закурил. Утро было такое тихое, косые солнечные лучи пробивались сквозь листву с такой сосредоточенной неподвижностью, что даже дымок, поднимающийся от брошенного окурка, превратился в целое событие. Потом я заметил то, на что вначале не обратил внимания: по сторонам от меня, строго симметрично, как обелиски, стояли на парапете два пустых стакана. И я понял, что добром все это не кончится.
Со стороны реки послышались плеск, фырканье, и из воды у самого берега показалась человеческая голова. Голый мокрый мужчина в мокрых белых трусах выбрался на берег и, сильно покачиваясь, двинулся ко мне. Вода стекала с него, на асфальте за ним оставались следы босых ступней. Он плюхнулся на скамейку рядом со мной и буркнул:
– Закурить дай!
Я сунул ему сигарету в посиневшие губы и поднес спичку в ладонях. Глаза у него закрывались и открывались.
– Вот черт, никак в себя не приду, – объяснил он мне свое состояние. – Третий день не просыхаю.
– Что же ты, пьяный, купаться лезешь? Утонуть же недолго…
От этих моих пустых слов он отмахнулся пренебрежительно. Потом сунул мне углом жесткую ладонь и назвался:
– Сашка.
Я – в тон ему:
– Серега.
Он спросил:
– Ты к Мохаммеду Али как относишься?
– Кассиуса Клея-то? Уважаю.
– Хочешь, покажу тебе его фотографию?
– Давай, – согласился я.
– Сейчас покурю – и сходим. Я тут недалеко, на базе, работаю.
Он сообщил мне, что сам занимался боксом, и принялся рассказывать о своих подвигах.
– Пили тут как-то с ребятами. Всё выпили, – кто пойдет? Кинули по-морскому, выпало мне. Около «Спутника» знаешь «Гастроном»? Я бабу свою в сквере оставил, а сам – в очередь. Пока стоял, к ней двое черных примазались. Выхожу – а они ее уже в машину затаскивают… Ух, и наглые они, эти негры! Я разбежался – раз одному! Он вырубился. Я – за второго. Сюда его, сюда… Бью и остановиться не могу. Он упал, я его – ногами. Баба меня оттаскивает: «Сейчас мусора набегут!» Тогда я напоследок каблуком нос его сплюснутый прижал и – знаешь, как сигарету тушат?..
– Может, каблуком-то не стоило? – усомнился я.
Он посмотрел на меня.
– Серый, я тебе совет дам, не обижайся. Не обидишься? Ты, если драться придется, пуще всего горло береги. Понял? У тебя кадык выступает. Ударят по нему ребром ладони, вот так, – насмерть кровью захлебнешься.
Сам он был на вид очень крепок: с бычьей шеей и покатыми – из-за сильно развитых трапециевидных мышц – плечами. Мы покуривали, сидя на скамейке. Прошла мимо нас группа парней с повязками дружинников, один из них, глянув на моего мокрого собеседника, выразительно прочел вслух табличку над нашими головами: «Купаться запрещено». Саша и бровью не повел.
– В парке недавно два мусора ко мне приебались, – вспомнил он. – «Ты чего, мол, пьяный ходишь?» Ну что ж, что пьяный, я же не лезу ни к кому… «Нет, пойдем!» Ну, одного я сразу вырубил, а другому сюда дал и сюда – тоже упал. Серый! – вдруг осенило его. – Хочешь выпить? На базе у меня, – объяснил он, – всего навалом: коньяк, вино… Пойдем? Да что ты мне все «выкаешь», я же с тобой попросту…
– Пойдем, – решился я. – Выпьем, Саша. К черту библиотеку!
Он натянул носки, зашнуровал штиблеты, я подхватил свой «дипломат», и мы стали подниматься по откосу.
– Шрам видишь у меня на шее? – показал Саша. Его, голого, в штиблетах, поматывало из стороны в сторону. – Тоже тут, в Нескучном… Иду как-то ночью (поддатый, конечно) и вдруг слышу: баба в кустах орет. Я – туда. А там – три лба… Насиловали ее, одним словом. Это вон там было, правее… Одного я сразу вырубил, махаюсь с остальными. А тот, который упал, поднялся и ножик достал. Он у меня за спиной был, я его не видел, но как-то почуял замах и увернулся. Если б не увернулся – кранты. Ах ты, сука, думаю… Ударил уже всерьез – уложил надолго. В общем, смылись они. Тут баба мне: «Ты, говорит, меня спас, сам теперь меня и…» Веришь, нет? А у меня кровища хлещет: в шею же попал, в самое опасное место. Пошла ты, говорю, паскуда, не до тебя… Хорошо, больница рядом, добежал – все обошлось.
Мы подошли к дощатому забору. Саша попробовал калитку – заперто.
– Придется под воротами пролезать.
– Ну уж нет, – сказал я. – Под воротами не полезу.
Я перебросил через забор «дипломат», подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и соскочил на ту сторону. Саша вылез из-под ворот: половина лица в грязи, мокрые белые трусы, облипнув пылью, стали черными, – он ничего не замечал.
Несколько женщин возились на грядках. Одна из них подняла голову:
– Не утоп, черт окаянный?
Сашка расхохотался и втолкнул меня во двор торговой базы. Там было устроено что-то вроде беседки, обтянутой целлофаном. На вбитом в землю столе кроме нескольких грязных стаканов валялись засохшие куски хлеба и яблочные огрызки. На раздавленном диванчике спал худой полуголый парень в полинялых джинсах. Саша разбудил его и, обернувшись ко мне, сказал:
– Деньги есть у тебя? Дай ему пятерку.
Парень, назвавшийся Славой, убежал и через минуту вернулся с бутылкой водки и банкой консервов. Мне налили полный стакан, остальное Слава разделил поровну, рассудительно приговаривая:
– Сашка, я тебе наливаю, но ты лучше не пей. Ты уже и так хорош. Поставь перед собой, но не пей. Пускай стоит, потом выпьешь. Я бы на твоем месте не пил. Ну, как знаешь!
Мы выпили и, сморщившись, закусили зелеными яблоками. Мне придвинули вскрытую банку:
– Ешь, ешь, мы уже ели…
Саша голой рукой обхватил меня за шею:
– Нравишься ты мне, Серый!
– Сиди спокойно, сынок, – сказал я ему. – Ты с какого года? С сорок девятого? Я тебе в отцы гожусь, а ты фамильярничаешь.
– Давай силой померяемся. – Он поставил локоть на стол, поднял здоровенную клешню. – Давай!
– Что ты, Саша, ты меня раздавишь.