Фараон

— Подай мне что-нибудь, браток. Я — ветеран вьетнамской войны. Дай деньжат, чтобы можно было поесть горяченького в Рождественскую ночь.

— Я тоже ветеран вьетнамской войны, — соврал Уильям, — но не морочу голову другим, — и осёкся, ибо, скользнув взглядом по глазам этого неудачника, он увидел в них определённо больше достоинства, нежели в своих собственных.

Блейк нащупал в кармане пиджака четверть доллара.

— Извини меня, я не хотел обидеть тебя, — пробормотал он, бросая монету в шапку, лежащую перед попрошайкой. — Просто дело в том, что сегодня выдался исключительно паршивый день.

— Счастливого Рождества, — буркнул мужчина, но Блейк не слышал этого, потому что был уже далеко и потому что он в этот момент ощущал себя кружащимся в ледяном воздухе подобно одному из снежных хлопьев, невесомому и не отягощённому никакой целью.

Уильям долго брёл по тротуару, и ему ни разу не пришло на ум место, в котором он с удовольствием оказался бы в этот момент, человек, с которым он желал бы поговорить, за исключением его друга и коллеги Боба Олсена, поддерживавшего и ободрявшего его на протяжении всех этих превратностей судьбы. Тот наверняка изобрёл бы какую-нибудь сострадательную ложь, чтобы хоть чуть-чуть поднять его моральное состояние. Но в этот час Олсен улетал в Египет, навстречу жаре и работе. Благословенное создание.

Он остановился, когда ноги уже больше не несли его, когда понял, что ещё немного — и он упадёт в жидкую снежную кашицу, размазанную по асфальту, а какой-нибудь автомобиль переедет его. В этот момент Уильям подумал, что мировой судья, должно быть, уже покинул пустой зал и опустевший дворец правосудия, чтобы отправиться домой, где, вероятнее всего, у кухонной плиты хлопочет жена, дети сидят перед телевизором, почти наверняка резвится собака и стоит рождественская ёлка, увешанная шарами.

Однако же несмотря на всё это, на снег, на мирового судью, на жену и автомобиль, на шары на рождественской ёлке, на развод и виски в чёрном кофе, на ветерана вьетнамской войны и мир во всём мире для людей доброй воли, — невзирая на всё это, инстинкт гнал его, как направляющее чувство ориентации старую лошадь в конюшенное стойло, к университету. Библиотека Института Востока находилась в паре шагов от него, справа.

Который час? Четырнадцать тридцать. Он даже прибыл вовремя. Ему оставалось только подняться по лестнице на третий этаж, постучать в кабинет ректора, поздороваться со старой мумией и деканом и сидеть там подобно круглому идиоту, выслушивая их бред, а затем смиренно подать прошение об отставке, которое они, с учётом сложившихся обстоятельств, не имея никакого другого выбора, были вынуждены принять. И потом какая разница, стрелять себе в мозги или в лоб? Никакой разницы.

— Что ты делаешь здесь в этот час, Уильям Блейк?

Вот и всему конец. У него больше не было работы, единственной работы, которая на этой земле имела смысл для него, и, возможно, он никогда больше не заполучит её, а у кого-то хватает наглости спрашивать, что он делает здесь в этот час, Уильям Блейк.

— В чём дело, который час?

— Шесть вечера. Холод собачий, лицо у тебя посинело и вообще такой вид, как будто ты при смерти.

— Вид тут ни при чём, доктор Хуссейни. Оставь меня в покое.

— Даже не подумаю. Поднимайся, пошли. Я живу в двух шагах отсюда. Сварим по чашке горячего кофе.

Блейк попытался уклониться, но человек настаивал:

— Если ты предпочитаешь не идти, то я вызову «скорую помощь», и тебя отвезут в «Кук Каунти», тем более что у тебя больше нет страховки. Вставай, не валяй дурака и вознеси хвалу небесам, что только один из сынов Аллаха мог оказаться на улице в этот час, вместо того чтобы торчать вместе со своей семейкой у рождественской ёлки.

В квартире Хуссейни было хорошо натоплено и витали запахи благовоний, пряностей и ковров.

— Сними обувь, — было сказано ему. Блейк сбросил туфли и опустился на подушки, уложенные по периметру гостиной, в то время как хозяин занялся приготовлением кофе.

Хуссейни смешал горсть кофейных зёрен с несколькими зёрнышками гвоздики и небольшим количеством корицы; комната наполнилась острым ароматом, затем он начал растирать кофе пестиком в ступке, меняя ритм, похожий на удары бубна, как в музыке, и сопровождая этот своеобразный деревянный перестук движением головы.

— Ты знаешь, что означает этот ритм? Это призыв. Когда бедуин размалывает кофе пестиком в своей ступке, то этот звук распространяется на большое расстояние, и кто бы ни проходил мимо, любой пилигрим, который бредёт в безмолвном величии пустыни, знает, что в палатке его ожидает чашка кофе и приветливое слово.

— Прекрасно, — кивнул головой Уильям Блейк, который постепенно начал приходить в себя, — трогательно. Благородный сын Аллаха пускает в ход свою деревянную ступку в городской пустыне и спасает от верной смерти отверженного, покинутого циничной и разлагающейся западной цивилизацией.

— Не говори гадостей, — упрекнул его Хуссейни. — Вот увидишь, это поставит тебя на ноги и заставит кровь бежать по венам. Клянусь, что, когда я нашёл тебя, ты был на грани от замерзания. Ты, наверное, не заметил этого, но мимо тебя прошли по меньшей мере двое твоих коллег, и они даже не удостоили тебя приветствием. Они видели тебя, не в себе и полумёртвого от холода, сидящего на обледенелой каменной плите, застывшего как сухая треска, и ни один даже не поинтересовался у тебя, не требуется ли помощь.

— Э, да они, возможно, спешили. Ведь сейчас канун Рождества. Многие ещё не успели сделать покупки... игрушки для детей, творожный торт для десерта. Ты ведь знаешь, как это бывает.

— Вот именно, — подтвердил Хуссейни, — канун Рождества. — Он высыпал кофе, который растёр вместе с пряностями в ступке, в кофейник с водой, кипящей на огне, и аромат стал ещё интенсивнее, но мягче и пробирал более пронзительно. Блейк осознал, что именно этот запах пряностей и кофе пропитал ковры на полу вместе с ароматом индийского благовония.

Хуссейни протянул ему клубившуюся паром чашку, предложил сигарету и уселся на корточках перед ним, куря в молчании и прихлёбывая из своей чашки крепкий ароматный напиток.

— Так и бывает в твоей палатке в пустыне? — спросил Блейк.

— О нет. В моей палатке — красивые женщины и финики вот такой величины. И дует восточный ветер, наполненный ароматом цветов с нагорья, и слышно блеяние ягнят, а когда я выхожу, то вижу вдали колоннады Апамеи[4], бледные на заре и красные на закате. Когда ветер усиливается, они поют, как трубы органа в ваших церквах.

Блейк кивнул головой, отпил ещё из чашки и втянул в себя дым сигареты.

— А тогда, — протянул он, — почему же ты не остался в своей чёртовой палатке в пустыне? Что ты потерял тут, если испытываешь такое отвращение к здешним местам?

— Я не говорил, что испытываю отвращение. Только сказал, что тут всё совсем по-другому. И сказал, потому что ты спросил меня. А если ты хочешь знать, то я всегда, с пятилетнего возраста, жил в лагере беженцев на юге Ливана: зловонное и загаженное место со сточными канавами под открытым небом, где мы, дети, играли среди крыс и отбросов.

— А... как же колоннады Апамеи, бледные на заре и красные на закате, которые поют при ветре, как органные трубы?

— Я только видел их во сне. Так описывал их мой дед, Абдалла-аль-Хуссейни, да благословит его Аллах, но я... я никогда не видел их.

Оба долго хранили молчание.

— Не понимаю, почему тебя выгнали, — завёл речь Хуссейна — Насколько мне известно, ты — один из лучших в своём деле.

— Можешь сказать — один из самых сильных, — ответил Блейк, протягивая чашку за добавкой кофе. Хуссейни наполнил её и вернулся к разговору:

— У меня нет права голоса на собрании, поскольку я рядовой профессор, но почему же не явился на голосование твой лучший друг Олсен?

4

Апамея, город в Сирии, в прошлом важный торговый центр Римской империи, где сохранились римские развалины и древнехристианские памятники, украшенные мозаикой.