Страница 17 из 144
- Коля, - произнесла матушка после долгого молчания, - прости, что задаю тебе вопрос в такой час, но... ты оставишь службу или продолжишь? Или ты не думал об этом?
- Я не думал, мам, - признался я, потрясённый, что и впрямь не догадался подумать о том, что теперь сестра и мать остаются одни в усадьбе.
- Как бы ни было мне тяжело, я за то, чтобы ты продолжал карьеру сыщика. В нашей глуши ты увянешь, тебе нужен простор. У тебя много дарований. Впрочем, у матери её ребёнок всегда самый талантливый... – грустная улыбка коснулась белых материнских губ.
- Спасибо, мама, за поддержку. Я подумаю обязательно.
- Я знаю, ты примешь правильное решение.
Она направилась к выходу.
- Мама...
- Что, сынок? - она остановилась и пристально поглядела на меня.
- У меня предчувствие, что я не смогу с вами остаться.
Матушка снова улыбнулась, теперь намного свободнее.
- Рада, что ты сказал мне это, Коля. Я не первый год живу на свете и знаешь... В общем, семья отнимает много времени и сил, так что некогда собой и заниматься, но с молодости я замечала за собой дар провидения.
Мои брови поползли вверх.
- Я могу смотреть в будущее, Коля. И вижу, что ты будешь с нами, но… но не здесь. Я вижу Лидочку хозяйской усадьбы Переяславских.
- Почему же ты не говорила...
- Не говорила, что у меня дар? О, представляю, как долго смеялся бы твой отец... - она осеклась и побледнела, но всё-таки с поднятой головой покинула почтовую комнату.
Я смутился. Столько лет рядом, а не догадывался. Нет, я просто не думал, что у такой женщины, с её заботами, могут быть какие-нибудь способности. Я думал, что способности и дарования - это удел мой и сестры, а матушка... Как эгоистично!
День продолжался. К вечеру стали приезжать родственники, которые могли расположиться в усадьбе. Гости прибыли на следующий день, их кареты и кибитки заполнили весь двор. В результате за гробом шли две сотни человек. Среди них много было чиновников, сыщиков. Несколько журналистов сочли смерть отца событием важным для столичных кругов и теперь шептались в сторонке, внимательно наблюдая за окружающими.
На меня сыпались типичные фразы соболезнований, от которых становилось ещё хуже и тяжелее на сердце. Я тревожился за здоровье матери, ужасно побледневшей. Сестра не переставала плакать, но она была молода, и я не сомневался, что она найдёт в себе мужество вынести погребение.
Далее я писать не способен, потому что и сейчас из глаз катятся слёзы. Отец был для меня личностью великой и даже более близкой, чем мама. Когда я был маленький, отец проводил со мной долгие часы, так что даже друзья обижались, дразнили его нянькой. Мать бранила его, что совершенно забросил усадьбу. Он махал на неё рукой. Родилась Лида, и отец стал делить время так: час проводил с Лидой, два часа – со мной, объясняя это тем, что Бог сотворил женщину лишь из одного бедра Адама, а "если б он взял кусочек и со второго, глядишь, и получилось бы что-нибудь путное, а так вышла всего лишь баба". В общем, любил он меня до безумия. Я отвечал тем же, и на похоронах не сумел сдержать слёз. Более того, я так разрыдался, что меня увели, посадили в карету и отвезли в усадьбу, прочь из родового кладбища. Перед собой я до сих пор вижу смеющееся бородатое лицо моего отца, Ивана Никифоровича Переяславского.
Гости отобедали. Я ещё раз предстал перед ними, чтобы выслушать соболезнования. Потом они стали разъезжаться, а я взял ключ от отцовского кабинета. Мне почему-то не терпелось в нём побывать.
Светлое просторное помещение. В правой части стоит друг против друга пара красивых диванов с резными ножками, между диванами поблёскивает лаком низкий журнальный столик с несколькими книгами. В левой части - внушительный стол. В детстве он казался мне таким огромным, что я ни на минуту не сомневался: когда-то он принадлежал древнегреческим богам и уж точно был замечен на Олимпе. На этом столе разбросаны документы и папки. У стены, увешенной саблями и оружием, высится кресло отца. На окнах висят шторы, подобранные декоративными бечёвками с кистями.
Я беспокойно оглянулся и закрыл за собой дверь, после чего осторожно, будто делаю шкоду, опустился в кресло.
"Когда-то, Коля, оно станет твоим", - говорил отец. "Скорей бы", - вздыхал я. Отец лишь загадочно улыбался. А теперь это кресло принадлежит мне, Николаю, мальчику, который вырос и который теперь отдал бы очень многое, чтобы это кресло вновь стало отцовским.
Я провёл ладонью по скользкой поверхности стола, на которую ещё не успела сесть пыль, приоткрыл обложки нескольких тетрадей, оказавшимися дневниками и журналами расследований. В своё время я ознакомлюсь с ними.
Дверь тихонько скрипнула. Я вздрогнул. По возникшей в проёме широкой физиономии я узнал Михея Михайловича Бочкина. Гость, не спросив разрешения, внёс в кабинет своё полное тело.
- Я решил, что ты будешь здесь, Nicolas, и не прогадал. Как тебе кабинетик? - спросил он, усаживаясь на стул по другую сторону стола.