Я завтра улетаю

Вот ее теплые ладони опустились на мои щеки. Дальше теплые губы прижались к моим. Запах виски и сигарет тут же черной вуалью закрыл наши лица. Просто прикосновение. Нежное, ненавязчивое. Затем чуть посильнее. Я почувствовал, как в мой рот проникает ее язык. На секунду я смутился. Инстинкты подсказали мне, что Ксюшу надо оттолкнуть. Я не знаю, почему. Но я обманул их. Я запретил рукам толкаться. Ее напор становился сильнее. Ее язык шевелился в моем рту так, словно это был его рот. А потом Ксюша остановилась и прервала поцелуй. Ксюша посмотрела на меня и вздохнула. Почему-то я чувствовал себя нашкодившим котенком. Я ждал, что сейчас скажет Ксюша, а она обязательно что-нибудь скажет. Я знал ее не первый день и выражение ее лица сообщило мне, что вот-вот занавес поднимется. Неужели у меня нет никакого желания откликнуться на поцелуй? Вот, что спросила Ксюша. Я задумался. Нет, не потому что хотел соврать, а потому, что не знал, какая правда лучше. В самом начале поцелуя я почувствовал некую неприязнь, мне захотелось прекратить эти странные действия. Но потом мои руки, в ту самую секунду, когда Ксюша прервала поцелуй, захотели крепко обнять ее. Но я не успел или вновь испугался, что сделаю что-то не так.

А Ксюша продолжала говорить, что девчонкам не нравится безынициативные камни. Она словно чувствовала меня, сказала, что если мне хочется что-то делать, то я должен позволить себе это делать, а она потом скажет, применимы ли мои действия. Попробуем еще раз? Я улыбнулся и кивнул в ответ.

Старт был такой же, но чуть быстрее. Я уже знал, что это за инъекция и как ее будут колоть. И вот мы снова в поцелуе. Ксюша напирает. Ее язык уже не вызывает во мне былого отвращения. И тут мои руки вместо привычного желания оттолкнуть, начинают обнимать. Гладят ее спину, опускаются ниже и останавливаются: Ксюша больше не целует меня. Она смотрит и улыбается. Я же снова чувствую, как горят мои щеки. Вот так-то лучше! Интересно, это комплимент или жалкая маскировка – ты не так жалок, как я думала. Ксюша сообщила, что нам надо закрепить полученный результат и снова опустилась на мои губы. И третьей раз не вызвал у меня никакого отвращения. Я уже смело сжал ее в объятиях. Перевернулся, опустившись на нее сверху. Я почувствовал каменную эрекцию и едва преодолимое желание раздеть ее. Просто дотронуться до ее обнаженного тела.

Я чувствовал себя таким взрослым! Я гордился собой, как не знаю кто. С одной стороны меня распирало желание попросить Ксюшу научить меня заниматься сексом. А с другой стороны, я уже гордился тем, что понял систему поцелуев. Я понял, что должны делать мои губы, чем занят язык и где могут быть руки. Ксюша смеялась, нахваливала меня и мои скорые достижения. Я сам был рад. Я даже забыл о ее страшных черных волосах. Теперь мне было не так страшно ответить Олесе поцелуем, а не нервным параличом.

Сентябрь помчался, постепенно набирая скорость. Я набирал скорость в учебе. Гулял с Олесей, не переставая целоваться так, что она уже, как мне кажется, боялась. Хотя она никогда не отказывалась. Может, пару раз спросила, что со мной случилось. Она всегда отвечала мне своей детской наивной взаимностью. Мы целовались на лавочках в парке. Около толстых стволов старых деревьев. В подъездах на последних этажах и пугались, когда открывались скрипучие двери лифтов, или раздавались резкие звуки открывающихся квартир.

Олеся продолжала генерить одну идею за другой, которые не всегда казались мне адекватными даже тогда. Но мне было весело. Я легко ввязывался в одну авантюру за другой, потом уже дома обдумывал адекватность нашего поведения. Но как только Олеся предлагала повеселиться, я соглашался, не спросив, как именно.

Мы зашли в первый подъезд, поднялись на последний этаж и спустились пешком. Но мы не просто спустились вниз. Мы забрали входные коврики со всех квартир и оставили их на первом этаже у лифтов. Я не знаю, зачем. Олеся просто смеялась, да и мне не было грустно.

Потом мы решили усложнить веселье. Мы бежали с последнего этажа и звонили в каждую квартиру, чуть ли не падая, спотыкаясь о свои ноги, о ноги друг друга, на следующий этаж, чтобы успеть позвонить в другие квартиры до того, как из предыдущих кто-то выйдет. Мы смеялись, задыхались от смеха, хватались за руки.

Олеся иногда просила меня попить пива в парке. Становилось прохладнее и мы с ней, обнимаясь, потрясываясь, глушили дешевое, холодное пиво. Вокруг постоянно двигались женщины с колясками и каждый раз окидывали нас презренным взглядом и неважно на какой круг они заходили.

Олеся ругалась матом, я слушал. Она смеялась, я слушал. Я вспоминал страшные формулы математики, абстрагируясь от звонкого голоска Олеси. Иногда она замечала прострацию на моем лице несмотря на то, что там была еще обязательная улыбка. Она спрашивала, о чем я думаю, с надеждой в голосе и глазах, но я не понимал, что это за надежда. Вначале я взахлеб рассказывал о том, какие цифры прекрасные, что математический язык – это язык вселенной. Потом я понял, что ее надежды никак не ассоциировались с математикой. Я перестал рассказывать ей о формулах. В этом плане Олеся была очень похожа на Ксюшу. Ее не интересовали точные науки и красота. Но несмотря на мелочи в ее характере, которые вызывали во мне озадаченность и вопросы, мы продолжали частенько проводить вместе время.

Ксюша пропадала. Нас больше не связывала школа и я не мог видеть и слышать ее так же, как когда-то, когда мы сидели за одной партой.

Я звонил ей. Она практически всегда была на какой-то тусовке в клубе. На заднем фоне либо шумели пьяные голоса молодежи вперемешку с рок-музыкой или истошно долбила та же музыка, но из мощных клубных колонок.

Я заметил некую закономерность: когда звонил я сам, Ксюша всегда была счастлива. Она веселилась, общалась с друзьями. Но в те моменты, когда она звонила сама, я слушал слезы, подавленное состояние, нежелание жить и еще кучу негативных эмоций. Поводом для слез могло стать все что угодно, все, что я бы даже не заметил: закончился лак для волос, сигареты, проспала тусовку и все местечковые беды для меня. Я по большей части слушал, ждал вопрос «что ты молчишь?» и тут старался объяснить, что то, из-за чего она страдает не является закатом вселенной. На меня обрушивался поток слов, и мне приходилось говорить, что я понимаю ее. А раз я понимал ее, я неоднократно ходил в магазин и приносил ей то, что в жизни не хватало. Мне не хотелось, чтобы она плакала и трепала нервы из-за пустяков. Мне не сложно было сходить за сигаретами, лаками, прокладками и остальным барахлом. Мне было приятно, когда она обнимала меня в дверях и говорила, что я спас ее очередной вечер, как когда-то в детстве, я спасал ее из темницы.

Я выходил на летние каникулы. Впереди меня ждал 11 класс и вступительные экзамены в университет, на физфак, на кафедру астрофизики. Да, к этому моменту я уже точно определился, что хочу посвятить себя математике и ее анализу, и физике. В школе я был самым лучшим по этим предметам. Порой мне казалось, что даже лучше учителей. Я давно мог бы перестать готовиться к математике потому, что я мог решить все задания сходу. И иногда я так и делал, когда загуливался с Олесей. Но при любой удобной возможности я хватался за ручку и считал, и решал.

Ксюша умчалась на дачу, ничего мне не сказав. Я почти привык к этому. Привык к тому, что она уходит из моей жизни, что у нее другие интересы, другая компания и увлечения. Я не знал, почему я перестал устраивать ее, но реальность была такова. Конечно, я звонил ей. Она всегда была рада слышать меня. Часто она не брала трубки. А иногда плакала и говорила, что ей так плохо, потому что некому помочь с той или иной псевдо-бедой. Я успокаивал ее, предлагал пути решения проблемы. Ксюша все отметала. Мне кажется из-за некой вредности. Такое бывает, когда пытаешься помочь человеку, а он тебе в ответ говорит, что все неактуально, все плохо. Утомившись решением нерешаемых бед, ты говоришь ему, чтобы он шел к черту. После этого решение сразу же находится. Практически сразу. Я сделал вывод, чем больше пытаешься помочь, чем больше человек понимает, что о нем беспокоятся, тем больше понимаешь, что тебя будут использовать, морально уничтожая. Но это же Ксюша! Мой самый близкий друг.