Страница 47 из 49
3) Имеется начальник российских войск полосы отчуждения – добродушный и безобидный генерал Плешков, безропотно несущий все наряды по разным представительным случаям и блистающий там свежестью, превосходным настроением духа и целым иконостасом всевозможных орденов.
Его никто и ни в чем не слушает, но, судя по его настроению, сие мало его беспокоит; он вообще принадлежит к разряду людей, не любящих беспокоиться. При нем учрежден штаб отдельного корпуса, с большими штатами, но с малым числом настоящих работников.
4) Разные вольные атаманы Семенов, Орлов, Калмыков, своего рода винегрет из Стенек Разиных двадцатого столетия под белым соусом, послереволюционные прыщи Дальнего Востока; внутреннее содержание их разбойничье, большевистское, с теми же лозунгами: побольше свободы, денег и наслаждений, поменьше стеснений, работы и обязанностей. Мне кажется, что большинство из них лишь случайно не на красной стороне: кому не пришлось по случайно сложившейся обстановке, а кто по привычке шарахнулся на свою – оказавшуюся белой – сторону. У многих всё это произошло, конечно, невольно, и обвинять их самих было бы даже несправедливо.
Среди этого многовластия, а в сущности, настоящей анархии, идет общая грызня, ссоры, слежка за другими, сплетни, провокации и интриги.
Офицерская вольница беззаботно живет, ничего не делает, бесконечно много хвастается, особенно по части разгрома большевиков и спасения России. Актив же весь пока – человек 700 у Семенова на станции Маньчжурия, человек 400 у Орлова в Харбине и кучка у Калмыкова на станции Пограничная; есть несколько старых японских орудий системы Арисака. С этими силами нельзя дойти даже до Онона, так как не хватит чем обеспечить тыл и железную дорогу на сто верст назад; но это мало кого здесь тревожит, ибо никто в наступление не собирается; достаточно шуметь и от шума этого кормиться. Кому не охота «и без драки попасть в большие забияки». Глубоко жаль ту молодежь, которая в большинстве бросилась в эти организации совершенно искренно, завертелась в этом омуте и обречена на сгноение.
Имеется здесь еще какое-то Сибирское правительство, состоящее из нескольких членов разогнанной Сибирской областной думы, считающее себя законной властью и очень охочее ею де-факто сделаться.
Единственной реальной, проявляющейся время от времени властью являются только китайцы, постепенно сбрасывающие с себя старые путы и показывающие иногда свои зубы.
Издалека надвигается влияние японское, пока еще торговое, но за которым уже виднеются раскосые лица японских солдат.
Среди этих влияний и призрачных, и реальных властей мечется разношерстная, больная нервами русская беженская толпа и варится в каком-то котле, где красными и черными ведьмами намешаны эгоизм, глупость, жадность, легковерие, бесшабашный авантюризм, острая тоска по всему потерянному, с примесью донкихотского благородства, искреннего порыва, верности старым традициям и готовности на подвиг и жертву; но не велики эти благородные примеси и тонут они в массе низменных похотей, густо разведенных на людской подлости.
Немногочисленные, глубоко симпатичные Дон Кихоты, которые искренно и самопожертвованно пытаются что-то сделать, не замечают, как бессильны их потуги зажечь это эгоистическое, жадное и равнодушное море огнем их высоких и благородных лозунгов. Сейчас пришло царство того, у кого глотка позычнее, кулак поувесистее, но зато совесть поменьше и все задерживающие центры порассосались основательнее.
12 апреля. Тяжело смотреть на всё здесь происходящее; казалось бы, было уже достаточно времени для того, чтобы опомниться. Многоликое начальство испускает самые разноречивые приказания; каждому хочется показать и доказать, что оно и есть самое настоящее. В населении весь пыл радости от появления спасителей испарился; многие ударились в крайность и ныне так же яростно поносят, как раньше хвалили; разделились на многие языки и усердно обливают друг друга помоями. Кричат о спасении родины и не в состоянии хоть на время отказаться от привычки к розни, сваре и взаимному заушению[46].
13 апреля. Вечер провел в компании в лице трех беженских полковников, которые очень много говорили, жаждали мести, вторжения в Россию и истребления всех серых шинелей; бахвалились, что сами берутся уничтожать по несколько десятков товарищей за прием, «собственноручно пуская им пули в живот». Пока же сидят в Харбине, живут нашармака[47], на фронт не собираются, а двое, по моему убеждению, никогда туда не поедут. К сожалению, столь свирепые угрозы красным товарищам не страшны; печально только то, что такие глупые и бахвальные излияния показывают чаяния и глубину понимания уже не зеленой молодежи, а трех штаб-офицеров, имеющих за собой побольше десятка лет кадровой службы. Какое-то помешательство на идее реванша скорого и жестокого, отожествляемое со спасением России. Такие уроды не способны понять того, что стряслось с Россией в прошлом году; им не дано сообразить, что многого уже не вернуть и что многое надо забыть.
Харбин начинает наполняться тянущими с запада семеновцами; говорят, что у атамана иссякли все деньги, и поэтому наиболее пронырливые ловкачи стараются заблаговременно приискать более хлебных организаций; сейчас ведь это просто: не понравилось в одном отряде – перекочевывают в другой; появились даже особые антрепренеры по переманиванию при помощи разных посулов; начинает напоминать времена ландскнехтов, но только в российской раскраске.
Гремевшие здесь горе-генералы Потапов и Доманевский навастривают уже лыжи, но требуют на дорогу денег.
14 апреля. Куда ни пойдешь, наслушаешься такой гнили и дряни, что потом не спишь целую ночь. Хорош я был, когда в Петрограде уговаривал всех пробираться в полосу отчуждения, считая, что там только и можно организовать здоровое сопротивление большевизму.
В городе ожидают какого-то выступления со стороны семеновцев и орловцев, так как иссякли средства на их содержание. У Семенова сбежали некоторые хозяйственные чины, прихватив бывшие у них на руках авансы. Хорват вертится, лавирует, обещает и уговаривает.
Орлов и его вольница распустились и угрожают; доссоримся до того, что вмешаются опять китайцы и займутся разоружением; будь Хорват порешительнее, он мог бы при своей дружбе с китайцами ликвидировать все существующие организации и начать формирование новых в виде офицерских, юнкерских, унтер-офицерских и специальных школ.
Настроение у меня самое скверное; проваливается последняя возможность на наше возрождение. Знакомые упрекают меня в пессимизме; это не пессимизм, а трезвый анализ и привычка смотреть вперед и подводить итоги, делать выводы из наличных фактов, а не брать их голыми, да еще в освещении и перспективе данного дня.
15 апреля. Харбин задыхается в пыли, сплетнях и тревожных ожиданиях. Из разных рассказов разобрался в иркутском и благовещенском антибольшевистских восстаниях, окончившихся кровавой резней офицеров, юнкеров и буржуазии; и там и там восстание было поднято на фуфу, без расчета, без плана и без организации; сначала имели успех, после которого распоясались, почили на лаврах, стали проявлять прекраснодушие и миндальничать с побежденными и очнулись, когда опомнившиеся большевики стали их гвоздить. Первый успех обратился в катастрофу.
И везде это так: начинают без плана, без строгой организации, под впечатлением вспышки нескольких горячих голов, которым в их горячности всё кажется простым и легким; считают же мои три полковника, что десяти тысяч офицеров достаточно, чтобы покорить и экзекуцировать всю Россию; наспех заваривается кровавая каша, в которой гибнут лучшие и более способные на подвиг, а шалые руководители и пустобрехи успевают обыкновенно вовремя скрыться.
46
Пощечина; в перен. смысле – оскорбление.
47
Задарма, на халяву.