Презренный кат

— А дальше что? — спросил Чернышев, нетерпеливо теребя свою бороду. — Дальше-то как всё было? Как ты дальше-то без глаз?

— Дальше. А дальше ничего хорошего. Выбросили меня куда-то. Я ведь от боли той сознание потерял. Очнулся, не знаю где. Спасибо люди добрые подобрали. Долго болел я, а потом отошел. С нищими жил, милостину на улице просил. Глаза-то у меня потом с год гноились, вот мне и подавали охотно. Сведут меня к базару, а там уж я сам стою. Долго по базару я тогда промышлял. Может быть, и до сих пор там стоял, да только вот с болгарским священником познакомился. Богомилом его звали. Пожалел он меня и увез к себе в монастырь. Молится, как полагается научил и стал я потихоньку оживать. Помог мне Господь наш и путь истинный встать. Вот там, в монастыре и снизошло на меня счастье великое. В каждодневной молитве оно, а остальное всё тлен. И вот чудо какое, спасибо мне захотелось туркам за уродство свое сказать. Вы мне не поверите, конечно, но захотелось. Не познал бы я без них истинного блаженства. Точно бы не познал. Помолился я несколько лет в монастыре, и странствовать пошел. Долго я по разным дорогам шагал. Где только не был, каких только речей не слышал, пока до Петербурга не добрался. Приняли меня в обитель Пресвятой Богородицы, и решил я здесь свой век доживать. Так бы и жил, наверное, если бы про обет не вспомнил. Видно Господь надоумил? А ты же Семен тоже тогда со мною на ладье был. Ты-то, какой обет богу дал?

— Храм я обещался построить, — тяжело вздохнул сторож. — Шалаша путного до той поры не построил, а вот на тебе про храм наобещал. Страшно уж очень тогда было. Просто жуть.

— Построил?

— Пока нет, но начал. Завтра покажу. Я ведь тоже в суете про обещание немного забыл, но Господь и мне напомнил. Видение на меня снизошло. Только меня с Пустозера отпустили, к Москве я стал пробираться, до села этого дошел. Хотел здесь по-людски пожить да вот подрался с солдатом. Уж и не помню из-за чего, да только подрались мы крепко. В кровь. Солдату ничего, а меня снова в яму посадили. Сижу я, значит, в яме, и слышу голос сверху. Кричит тот голос, иди, мол, Семен после ямы храм строить, только далеко не ходи, а то опять про обет свой забудешь. На погосте здешнем строй. Так прямо и сказал, что на погосте строить надо. Вот я здесь и строю.

Где-то далеко закричал петух, и всполошившийся хозяин быстро уложил гостей спать на соломенной подстилке.

— Правильно, правильно, — с благодарностью откликнулся на заботу монах. — Нам ведь идти надо поскорее. Итак задержались мы у тебя долго Сема. Поспим немного и в путь. Далеко ведь нам еще с Ананием шагать до Москвы-то матушки. А у тебя здесь хорошо, Семен. Тепло.

Глава 8

А наутро Дементий не поднялся. Приболел монах. Он надрывно кашлял, никак не мог найти себе места на узкой лежанке, метался из стороны в сторону и шептал запекшимися губами молитвы. Одну за другой шептал, не переставая, но лучше ему от этого не становилось. Крутила болезнь старца, несмотря на все молитвы его, крепко крутила. Еремей походил вокруг хворого товарища, послушал его хриплый шепот и спросил виновато.

— А может, я один пойду, батюшка. Некогда мне здесь сидеть. Я бы и рад с тобой посидеть да некогда мне. Мне Анюту спасать надо. Пропадет ведь она у злодея в лапах.

— Останься Ананий, — захрипел старик, хватая ката дрожащей рукой за одежду. — Христом Богом тебя прошу, останься. Я ведь тоже без тебя пропаду. А насчет болезни моей не сомневайся, я завтра же на ноги встану. Поможет мне Господь, не может быть, чтобы не помог. Мне же обещание выполнить надо. Поможет.

Стукнул кат злым кулаком по косяку дверному, позлился на свою податливость, но старика уважил, не ушел один и стал топтаться возле сторожки. Потом походил по погосту, поглазел на камни могильные да кресты и опять к избушке подошел.

— Чего маешься? — окрикнул его хозяин из зарослей ольхи. — В деревню сходи. К бортнику Михаилу Аверьяновичу и меда целебного попроси. Скажешь, что от меня пришел да объяснишь, что к чему. Михаил Аверьянович мужик понимающий, он не откажет. Напоим Фильку медом тем, так глядишь он к утру и оттудбит.

На деревенской улице было людно. Вдоль деревни всё также ехали телеги, шагали пешеходы, пугали бестолковых кур мчащие галопом всадники. Еремей расспросил мальца, пасшего хворостиной гусей, о том, где проживает бортник, и скорым шагом направился к его крыльцу.

— Постой-ка мил человек, — ухватила вдруг ката за рукав чья-то цепкая рука. — Подожди-ка. Постой, родимый. Спросить тебя чего хочу.

Чернышев испуганно обернулся и узрел перед собой того самого плешивого мужика из сарая. Мужик любезно улыбался маслянистыми глазами, кланялся беспрестанно и лепетал ласковым голоском.

— Я как тебя увидел, так сразу понял, что ты это знаешь. Какой же ты монах, если не знаешь этого? Ты должен знать.

— Чего должен? — поджимая руки к груди и хлопая недоуменными глазами, прошептал Чернышев.

— А вот про то кто же у нас сейчас Патриархом на Руси. А то я весь смутился в недоумении. Проснулся сегодня с утра и никак в толк не могу взять, кто же у нас сейчас Патриархом сидит. Стефан Яворский или Сильвестр Холмский, а может ещё кто? Про всё знаю, а вот про это не ведаю. Просвети монашек, Христом Богом тебя прошу, просвети, а то не будет житья мне дальше никакого. Опять ведь сегодня в ночь не усну.

— Не знаю я, — попытался вырвать рукав из пальцев плешивого Еремей. — Некогда мне, идти надо.

Ему сейчас совершенно не хотелось вести никаких бесед, особенно с этим вот плешивым мужиком. Уж больно нехорошо стало от его взгляда подлого и голоса сладкого на душе. Бежать хотелось от них в даль далекую. Однако мужик не хотел так просто отпускать намеченную жертву, он усмехнулся противно да ухватился за одеяние ката и другой рукой.

— Не знаю я ничего про патриарха твоего, — все еще миролюбиво повторил Чернышев, и тут заметил, как за ближайшей избой мелькнула солдатская шляпа. — Не знаю, пусти ты меня ради бога. И про Стефанов с Сильвестрами мне не ведомо ничего. Прости.

— Как же не знаешь-то? — не унимался надоедливый мужик. — Может ты и монах не настоящий? А?

Вслед за первой солдатской шляпой из-за угла высунулась вторая. Ждать больше было нельзя. Еремей резко вскинул кулак и с каким-то нахлынувшим удовольствием опустил его на блестящую лысину своего настырного собеседника. Крепко опустил. Мужик охнул, выпустил из рук одежду ката и сел в грязную лужу. Почему он сел именно туда, Чернышев интересоваться не стал, не до того ему было. Он, неумело подобрав полы рясы, пустился наутек в ближайшие кусты.

Когда запыхавшийся Еремей прибежал в избушку, сторож сидел рядом с постелью больного.

— А ко мне сейчас мужик тот плешивый подошел, — очень волнуясь, поведал Чернышев о происшествии в деревне. — Всё про какого-то Патриарха меня пытал. Так пристал, что я еле отцепился от него.

— Вот хитрец, — прошептал запекшимися губами Дементий, — знает ведь, что император наш патриаршество низверг, Синодом Святейшим заменив, вот и выискивает мужик недовольных. Хитрый подлец.

— А я вам сразу сказал, — усмехнулся хозяин, — как увидите, где Васькина плешь блестит, так бегите оттуда, будто мышь от совы. Васька ещё тот пройдоха. Он только и смотрит, кого бы на чистую воду вывести.

— Так я и не видел его, — стал оправдываться кат, — он сам из-за угла подошел да схватил меня за рукав. И меду-то я, поэтому не принес. Убежал ведь я. Вот ведь какая история со мною приключилась.

Сторож сочувственно помотал кудлатой головой и оправился за медом сам. Еремей потоптался возле лежанки больного, вышел на крыльцо, а потом опять подошел к лежанке.

— Ты чего маешься, как невеста перед выданьем? — еле слышно прошептал ему старик. — Иди, помолись, глядишь полегче тебе станет. В часовню иди, Семен сказал, что открыта она. Иди.

Кат вошел в часовню, неторопливо высек искру камнем, зажег свечи перед образом, встал на колени и стал шептать известные ему молитвы. Шептал он их старательно и не заметил, как вместо молитвы стал жаловаться образу на свою беспокойную судьбу последних дней. Долго жаловался он в тиши часовни. Жаловался и молился дотемна. Чернышев бы помолился еще, но сторож Семен позвал его отужинать.