Презренный кат

На следующий день старику стало еще хуже. Он метался в бреду и беспрестанно звал какую-то Гюльнару. Пытался рвать на груди рубаху, вставать, но сразу же бессильно падал на лежанку. Семен покачал головой над бледным челом монаха и опять ушел в деревню за медом. Еремей не в силах помочь мучениям больного, присел рядом с ним на лавку и стал задумчиво глядеть в мутное окно. Не было ему времени вот так без дела сидеть, но старика он почему-то бросить не мог.

— Что же делать-то мне теперь? — спросил неведомо кого кат и решил поискать ответа в молитве.

Он поднялся с лавки и уж хотел, было выйти из избушки, но тут увидел, что Дементий стал вновь подниматься с лежанки.

— Ты чего? Лежи, лежи. Нельзя тебе вставать, слаб ты ещё. Вот Семен меда принесет, и поправишься тогда, — подскочил Чернышев к монаху, но тот неожиданно резко оттолкнул его и, встав с лежанки, будто зрячий пошагал к порогу.

Еремей осторожно пошел за ним, надеясь в случае чего поддержать старика. А тот переступил порог, вышел из избушки и медленно пошагал между унылых крестов и заросших сорной травой могильных камней. Монах вышел на середину погоста и вдруг под ноги ему из-под обросшего мхом могильного камня бросился огромный черный кот. Дементий запнулся и упал на поросший свежим бурьяном бугорок забытой всеми могилки. Чернышев хотел подхватить падающего старика, но немного не успел и стал поднимать его уже с земли.

— Ананий, — прошептал вдруг старик. — Помоги мне Ананий. Видишь, умираю я. Не исполнил я обета. Не будет теперь покоя мне на том свете. Помоги мне Ананий. Отслужи на коленях молитву в храме Спасо-Данилова монастыря. Очень тебя прошу, отслужи. Пять ночей служи. Скажи Господу, что каюсь я во всех прегрешениях, скажи ещё, что глуп я по молодости был. Очень глуп. А ещё у Гюльнары прощения попроси, она же меня в побег звала, а я струсил. Ей же ведь тоже не хотелось к вельможе тому в жены идти. Мы ведь с нею любили друг друга. Понимаешь Ананий, полюбили! А вот кабы я не струсил? Тогда б, поди, всё по-другому было бы. Прости меня Гюльнар! Потом ступай в немецкую слободу и найди там Иогана Бахмана. Если найдешь, то передай ему поклон с криволожского погоста от батюшки его. Больше ничего не говори, он дальше все сам скажет. Обязательно передай поклон тот. Как передашь, так он для тебя всё сделает. Всё, чего пожелаешь. Нужна будет звезда с неба, так он и её достать сможет. Это плата моя тебе за услугу будет. А я больше не жилец, вот так вот Гюльнара, не смог я на тебя в последний раз посмотреть. Помоги мне Ананий. Мне не поможешь и сам не спасешься. Запомни это!

Старик потянулся руками к лицу Еремея, вздрогнул всем телом и обмяк среди частого бурьяна.

Похоронили брата Дементия здесь же на погосте, рядом с недостроенной стеной Семенова храма.

— Скоро и я Филипп рядышком с тобой лягу, — угрюмо качая головой, пробормотал Семен, когда они вдвоем с Еремеем сели за скромную тризну по усопшему. — Только я должен свой обет исполнить. Должен, я ведь не Филька Худяков, я слово всегда держу. А вот как сдержу, так и лягу с ним рядышком. Мы с ним знаешь, какими по молодости друзьями были? Водой не разольешь. Ну, прямо, как братья родные жили. И вот как судьба посмеялась: встретились в последний раз на погосте. Чудно. Судьба выходит наша такая. Планида. Давай еще Ананий выпьем за упокой души новопреставленного Филиппа.

— Дементия, — попытался поправить хозяина кат.

— Это для вас он Дементий, а для меня навсегда Филькой Худяковым останется. Чтобы он с собой не творил, а как был Филькой, так им и останется. Пусть вечная память ему будет.

— Пусть, — кивнул головой Чернышев и осушил до дна свою чашу. — Хороший человек был.

Выйти в путь получилось у Еремея только на следующий день и то не раньше полудня. Сначала проспал он малость, потом Семена дожидался. Не решился Чернышев без прощания уходить, потому и ждал.

Сторож проводил его немного, и устало поплелся к своему строению. Работы там было непочатый край, но Семен не спешил. Он страшился того, что после совершения обета жизнь его потеряет всякий смысл, а пожить ему еще очень и очень хотелось. Ужас, как хотелось пожить.

Не успел Еремей после околицы погоста и версты пройти, а на пути его опять старый знакомец. Стоит у кустов Васька Подколодный, бабенку молодую тискает да разговором донимает.

— Не противься, милая, — шепчет ей Васька маслеными губами. — Чего уперлась? Я ведь всё по-хорошему хочу сделать, а не абы как. Пойдем за кустики. У меня уж там и сенца охапка припасена. Пойдем, потешимся. Что ты неподатливая какая, будто пава заморская. Пойдем. Что ты глупая упрямишься? Я тебя чай не в подвал пыточный зазываю? Пойдем.

И так подлец увлекся уговорами своими, что не заметил, как Чернышев к ним совсем близко подошел. Так близко, что стоит только руку протянуть и можно еще раз хорошего щелчка по плешине дать. Еремей, конечно же, вмешиваться не стал бы, если бы женщина не вырывалась из хватких рук Подколодного. Коль не вырывалась бы, тогда б дело житейское было, а уж, коль бьется баба, словно синица в силке, то, значит, чего-то здесь не так. Чего-то не по-хорошему. Не по-людски.

— Уйди Ирод! — шипела рассерженная баба, отталкивая Васькину руку. — Пусти, а то кричать буду, людей соберу.

— А ты кричи, — заржал Подколодный, хватая своей лапой женщину за грудь. — Кричи. Кто тебя здесь услышит? А если услышит кто, то меня испугается. Меня, знаешь, как все здесь боятся. Я всех здесь в кулаке держу. И тебя, если так дальше артачится будешь, быстро в застенок отправлю. Я же из деревни за тобой иду и вижу, по всем ухваткам твоим, что беглая ты. Может ты кликуша? Указ-то ведь вышел, чтобы вас всех в застенок отправлять. Уж я-то знаю. А ну-ка полай по-собачьи. Вот полаешь, так сразу и пущу. Полай, милая, полай.

— Никакая я не кликуша, — вырываясь от насильника, закричала в голос женщина. — Пусти сволочь.

Только вырваться ей как следует, не удалось, ухватил её Васька поперек живота, приподнял легко над знмлей и потащил к густым кустам. Так бы и утащил, наверное, несчастную, если бы крепкий кулак ката вновь не приласкал лысый череп, да так неудачно для Подколодного приласкал. Ещё у него шишка от прошлого удара не зажила и опять на это самое место напасть. Сел Василий в сырую осоку, закатил глаза, наблюдая ими неприятную цветную круговерть и стал мысленно клясть судьбу-злодейку и подлую бабу.

Пока Подколодный разбирался со своей головой, Еремей с незнакомкой свернули с проезжей дороги на чуть приметную тропку и торопливо скрылись в лесу.

— Ты кто такая? — спросил Чернышев у женщины, когда опасность, по его мнению, уже миновала.

— Курилова я, Настасья, — исподлобья глянув на спасителя, ответила баба и стала торопливо поправлять платок. — В Москву мне надо. Очень надо. Отпусти меня мил человек.

— Так и мне в Москву надо, — развел руками Чернышев. — Вместе пойдем. Вдвоем сподручнее и веселее.

— Нельзя со мною идти, — потупила взор Настасья. — Беглая я.

— Как так беглая?

— А вот так. Беглая и всё тут.

Женщина фыркнула, будто испуганная кошка и стремглав бросилась в заросли молодой малины. Еремей за ней. Чего вдруг на него такая блажь напала? Спроси его кто в тот миг, не ответил бы. Ладно бы за красавицей какой побежать, за Анютой, например, а то ведь так себе бабенка, как говорится: «ни рожи, ни кожи». Молоденькая, правда, а в остальном, ничего особенного. И вот тебе на, побежал. Не под каким видом не следовало за вздорной бабой бежать. Своих дел невпроворот, и так уж задержался невесть на сколько дней, а тут еще с ней упрямицей возись. В Москву-то надо бегом уж бежать, а он за бабами по малине скачет. Не дело мужик затеял. А всё от чего? Душа у него на редкость добрая была, да только вот беда, проявить перед людьми эту доброту совсем негде было. На службе нельзя, там дело серьезное. Дома тоже особо с добротой своей не разгуляешься. Жену из узды, ни под каким видом выпускать не положено, а мальчишек жалко. Привыкнут они дома к доброму отношению, а как в жизнь пойдут, так и обломаются сразу. Не любит жизнь тех, кто к добру привык. Гнет их жизнь в три дуги и не просто гнет, а насмехаясь да еще с удовольствием. Вот так и лежал в душе Чернышева спрессованный пласт невостребованной доброты. Крепко лежал, а последнее время прорвалось там что-то. Сперва Анюту пожалел, а теперь вот, обдирая лицо колючими малиновыми ветвями, догнал строптивую беглянку.