Презренный кат

— Так чего они поджигать избу приходили? — строго перебил генерал говоруна. — Так что ли?

— Вроде бы, как и поджигать, но цель у них еще одна была. Кинжал им был нужен, не иначе как для разбойного дела.

— Какой кинжал?

— А вот помнишь, Андрей Иванович, еще по снегу, тут рядом с крепостью пирожник гвардейского офицера зарезал?

— Петрова что ли?

— Во-во, Петрова. Его самого, фрейлинского племянника. И Еремка Чернышев хотел сегодня кинжал тот похитить. Так прямо и сказал, хочу, мол, кинжал похитить, чтобы приметы на нем отыскать.

— Какие приметы?

— Какие, мне не ведомо, но он сказал, что по этим приметам он владельца опознает. Видно задумал чего-то басурман? Не иначе, как баталию разбойную намечает стервец. Он ведь еще и царицу поминал.

— Как царицу? — рыкнул на солдата генерал.

— А так вот и поминал. Видно задумал против неё что-то стервец?

— Да брось ты Трондин ерунду-то городить, я так думаю, господин генерал, — неожиданно встрял в разговор, вышедший из тени подьячий Суков, — что решил Еремей Матвеевич выяснить, чьим кинжалом был убит офицер. Видно не верит, что пирожник душегубство то учинил. Может, он от этого недоверия и выпустил разбойника из темницы? По доброте своей выпустил, а теперь вот истинного виновника ищет. И рассуждает Чернышев по глупости своей так: чей кинжал — тот и убивец. Считает, что, будто у нас с вами до такого вывода ума не хватило. Ему, видишь ли, из леса видней показалось.

— Ну, здесь он не прав, — решительно закачал головой Ушаков. — Кинжал-то известно чей. Вещь редкая и заметная. Такую от глаза людского никак не утаишь. Гаврюхи Апраксина этот кинжал. Он при мне его в Миттаве у кузнеца Ганса Рюига за двадцать рублей серебром сторговал. Долго они тогда торговались, графенок больше десяти никак не хотел давать, а кузнец уперся и всё тут. Конечно, не скрою, когда кинжал в груди офицерской торчал, я не сразу его признал, а как в руки взял, так и вспомнил чьё оружие. Только Гаврюха никак убивцем не может быть: во-первых, он мне сказал, что кинжал этот был им на охоте утерян, а во-вторых, отец его Федор Матвеевич второй по старшинству член верховного суда, вот и попробуй сынка его в убийстве обвинить. Нет, чист Гаврюха. Зря Чернышев в канцелярию лез, кинжал-то я Апраксину давно вернул. Вот такие пироги у нас получаются.

— Чернышев-то этого не знал и теперь, поди, не знает, — глядя в звездное него, стал размышлять вслух Суков, — значит, опять сюда придет. Ведь таких упрямцев, как Еремей Матвеевич мало по белу свету будет. Раз, два и обчелся. Придет он сюда, точно придет. Помяните моё слово — придет. Чернышев мужик настырный.

— Правильно, придет, куда ему еще деваться, раз он про кинжал такое дело задумал, — погрозив кому-то указательным пальцем, согласился с подчиненным генерал. — Только я думаю не сегодня. Сегодня напуган он. И поэтому мы здесь завтра же настоящую засаду устроим.

— А еще у избы его надо людишек поставить, — продолжал размышлять подьячий. — Небось, захочется в родные пенаты заглянуть? Стосковался поди по жене с ребятишками?

— Точно, — махнув все тем же пальцем, опять согласился Ушаков, но как-то подозрительно при этом прищурился, — надо послать. Ты Суков, думаешь, что один среди нас умный такой, будто мы без тебя не знали, куда этот подлец сунуться в первую очередь может. Уж неделю засада возле плетня его сидит. Только вот он гад не является. Хитрый. Ну, а если придет, то мы его там мигом схватим. Вот такие дела, брат Суков. Опоздал ты со своим предложением. Давай-ка мы сейчас лучше по городу, как следует, пошарим. По реке. Лодочников всех предупредим. Поручик!

Явившийся на зов поручик был озадачен сразу же на всю ночь, и потому солдаты быстро разбежались. Любопытный народ еще зевнул пару раз около крыльца и тоже ушел восвояси. Последним с глаз Еремея скрылся Трондин.

— Чего мне тут сегодня маяться? Обратно Еремей Матвеевич сегодня уж, точно, не придет, испугался, поди, крепко, — решил про себя солдат, оправился за углом и отправился подремать в караульную будку.

Реку Еремей Матвеевич переплыл на плоту еще по темну, а до лесной опушки добрался уже на рассвете. И стал там он, беспрестанно морщась от ноющей боли в ноге, искать нужные приметы. Дело это оказалось не таким уж простым, как казалось вчера. Вчера, рядом с Анютой всё было понятно, и бросались приметы в глаза, можно даже сказать, наперегонки, а сегодня вот затеяли они с Чернышевым игру в прятки. И только к полудню, искусав от боли и досады губы в кровь, доплелся все-таки Еремей до старухиной землянки.

Хозяйка на его явление внимания обращать не стала, как копалась палкой под ореховым кустом, так и продолжала копаться, даже не взглянула в сторону ката. Вот до чего противная баба была. Чернышев последние шаги до порога лесной хижины уже не шагал, а полз, проклиная свою судьбу, бестолковую старуху и солдата Трондина, которого вдруг решил обвинить во всех своих бедах.

— Если бы не Трондин да разве бы у меня всё так было, — зло шептал Еремей, добравшись, наконец, до желанного порога. — Всё из-за него подлеца, всё из-за него. Вся жизнь из-за него наперекосяк пошла.

Если бы сейчас кто-нибудь решил уточнить у ката, а чем же всё-таки солдат так провинился, то ответить сразу Еремей бы не смог. Замялся бы он сначала, потом про ногу бы разговор завел, про неблагодарность людскую, про доброту и щедрость свою, а вот да конкретной вины Трондина вряд ли смог бы добраться. Виновен и всё тут. Однако никто Чернышева ни о чем не спрашивал и он, поворчав еще чуть-чуть что-то себе под нос, стал думать совсем о другом.

— Эй, старуха! — кинул он обломок сухой сосновой палки в спину надменной хозяйки. — Анюта где?!

Старуха перестала рыхлить землю, со страшной гримасой на лице выпрямила спину, отряхнула с палки остатки почвы и, не удостоив ответом измученного мужика, прошаркала мимо него в землянку.

— У, стерва, — беззлобно бросил ей в след раздосадованный кат. — Слова сказать не может. Чего язык бы у неё от ответа отсох что ли? Что же это за люди на свете такие бывают?

Хозяйка действительно была сегодня неразговорчивой и молча, вернувшись через некоторое время из землянки, бесцеремонно задрала Чернышеву порточину на больной ноге. Как она угадала, какая из двух ног больна, кату неизвестно было, но угадала точно. Еремей сперва хотел воспротивиться столь дерзкому покушению на свое тело, но старуха оказалась гораздо сильнее, чем можно было ожидать от её хилой комплекции и кату пришлось, после короткой схватки, сдаться на милость победительницы. Кстати, он скоро этому поражению был уже несказанно рад. Хозяйка немного потерзала ногу побежденного: резко дернула, куда-то под колено нажала, растерла лодыжку, и нога перестала ныть. Всю ночь ныла да ломотой по всему телу стреляла, а тут вдруг всю боль, как рукой сняло. Оставив в покое ногу, старуха опять поплелась в своё жилище и опять же скоро вышла оттуда с деревянным ковшом в руке. Еремей сразу догадался, кому несут питье, и ждать приглашения отведать местного напитка не стал. Он вырвал из рук хозяйки ковш и в два глотка осушил его. Уж больно в горле у него от ночных приключений пересохло.

— Завтра Анка придет, — удовлетворенно кивнув головой, буркнула себе под нос старуха и опять поплелась к ореховому кусту. — Сказала, чтобы ты её обязательно ждал, так и сказала, что коли придет без меня, то пусть непременно ждет. Важное сообщение у неё для тебя есть. Так что жди милок зазнобу свою. Жди.

Чернышев зачем-то плюнул хозяйке вслед, зевнул и, внезапно повалившись на бок, громко захрапел прямо у порога землянки.

Глава 6

Проснулся Еремей от довольно крепкого тычка в левое плечо на уже знакомой ему лежанке. Проснулся и вздрогнул от неожиданного видения. Нависла над его лицом смеющаяся старуха и сует она кату в нос какой-то белый сверток. Смеется и сует — вот ужас-то где. Ладно бы уж не смеялась, так это бы еще куда ни шло, а то ведь ржет бесстыжая, как шалая лошадь по весне. Оттолкнул старуху кат, выхватил из её рук сверток и за порог. На улице было светло, и потому Чернышев быстро разобрался со свертком. Вообще-то это был и не сверток, а сложенная в несколько раз серая тряпица. Кат, недоуменно пожав плечами, развернул старухин дар и, заметив на нем крупные буквы, стал прилежно складывать их в слова. Непростое это дело из букв слова извлечь, но если голова на плечах есть, то можно. Голова у Еремея была да к тому же ещё, была она, не в пример другим некоторым, достаточно светлой. И потому промучавшись до легкого пота сумел он причитать следующую запись, сделанную, по всей видимости, кровью.