Страница 32 из 43
- Стану. При оккупации одна страна нападает на другую, сталкиваются две армии, летят пули и снаряды. А если правительство принимает решение о вхождении в состав соседнего союза государств, то это называется не оккупация, а как-то по-другому.
- Но ведь это лукавство, - протянул Григорович.
- И что же? Неужели через сотню лет в учебниках по истории будут писать, что, мол, Прибалтика формально вошла в состав СССР, а на самом деле это все явилось проявлением лицемерия тогдашних правящих партий обеих сторон и прочее?
- Почему бы и нет? А вообще ты не передергивай. Правительство - это одно, а народ - это другое.
- Ага, и там же напишут, что иракский народ с воодушевлением принял на свои головы американские бомбы, несущие ему освобождение… А не запутаемся ли мы так? В смысле, где “якобы”, а где “всамдели”. Это что, научные термины?
- А если по науке, то что?
- А то, что Ирак американцы оккупировали, по всем статьям, а с ними поляки, украинцы, латыши и прочие прихвостни - все оккупанты, причем в самом настоящем смысле этого слова. А Прибалтика вошла в СССР как раз на основе легитимного договора. Вот и все, а остальное - туфта.
- Как у тебя все просто.
- Не все просто. С Крымом сложнее. Вроде, присоединен к Украине в нарушение тогдашних законов, но оккупацией тоже не назовешь.
- Эва до чего договорились! Уже и Крым оккупирован?
- Да не оккупирован, говорю же. Просто украден.
- Да ну тебя… - прервал разговор Григорович и встал. - Я вижу, ты так и стоишь на своем. Ну ладно, - он протянул Ермолаеву руку. - Много дел еще. Прощай и не поминай лихом.
“Постараюсь”, - подумал Ермолаев.
“Латвия, Украина… - думал он, возвращаясь от Григоровича. - Даже у металла есть память - как ни сгибай, как ни выпрямляй, как ни скручивай, а при возвращении к исходным условиям он опять принимает первоначальную форму. И земля тоже все помнит. И не в том смысле, что все на этой земле заговорят по-русски, а просто вернется то, что человек не идет по жизни под долларом как под парусом, и что человек человеку - не волк…
И это придет, и раньше чем тревожно ожидают те, страдающие от умственного ожирения. Если утвердится Калин-царь, встанет и Илья-Муромец. Не торгаш с пригоршней монет спасет мир, не жандарм, слезший с ароматизированного нужника, а наш русский солдат, который может спать на голой промерзшей земле, укрывшись плащ-палаткой, питаться кашей и черствым хлебом, и при этом оставаться человеком.
Целое поколение можно заставить забыть, кто построил город Юрьев или крепость Грозную, но напомнит земля, пропитанная русской кровью, и нестерпимо будет на ней черной душе…
Русский медленно запрягает. Это терпеливый человек. Пока он не обращает внимание на тявканье мелких шавок, но когда поедет, тогда, извините, мало не покажется. И никакой заокеанский дядюшка не утешит. Но когда? Когда же? Или Севастополь навеки останется Городом Украинской Морской Славы?..”
Француз чувствовал себя хозяином мира:
- Пожалуй, я приглашу тебя в Бордо. У меня там дом.
- Нет, спасибо, - ответил Шапиро, подкидывая и хватая ртом орешки.
- Как?.. - слегка оторопел Тураншо.
- То есть спасибо, конечно, но некогда.
Француз слегка растерялся. Он подошел к музыкальному центру и поставил диск. Зазвучало “В лесу прифронтовом” на французском языке.
- Это песня Сержа Гинзбурга, знаешь ее? - с нескрываемой гордостью произнес Тураншо.
- Какая-такая Бумбарашка?
- Ч-что?
- Какая, спрашиваю, Сержа Гинзбурга?
Тураншо подозрительно глянул на Шапиро и пояснил:
- Серж Гинзбург - мужчина.
- Так ты сам спросил, знаю ли я ее, вот я решил, что это женщина.
- Я имел ввиду песню, знаешь ли ты эту песню.
- А-а-а… Песню-то знаю, конечно. Хорошая песня, старая. Люблю все старое. Раньше все было лучше…
- Еще бы. Серж Гинзбург - это выдающийся композитор, у него очень сложная музыка, - француз указал пальцем вверх, но Шапиро, подняв голову, увидел там только хорошо выбеленный потолок. - Следующая вещь тоже будет очень хорошая.
Следующей песней оказалось урезанное переложение популярной классической мелодии, за ней последовала песня-близнец утесовского шлягера.
Тураншо удалился, и через минуту вернулся, бережно держа за дно пыльную бутылку.
- Это такое вино, - сказал он, - что только большие знатоки могут оценить его необыкновенный, редкий вкус. Оно хорошо с устрицами и морскими фруктами, слегка политыми лимонным соком.
- Ну да, наверное.
- А вот паштет, очень дорогой, смесь гусиного и свиного.
- Хм.
- А вот салат, - продолжал Тураншо. - В нем много всяких ингредиентов - консервированный тунец, кукуруза, авокадо, рис, капуста, помидоры, огурцы, соя, лук, салат, кедровый орех, оливковое масло, горчица, уксус.
- Гх-м.
- Да-да, вот вы, русские, предпочитаете простую еду. У нас же, у французов, много фантазии, и мы не боимся смешивать разные компоненты.
- М-да.
- Ну, а теперь вино, - торжественно провозгласил Тураншо.
Он чопорно разлил по чуть-чуть, поднял рюмку, оценил на цвет, слегка крутанул и просунул внутрь свой не очень короткий нос, собираясь насладиться изысканным ароматом.
“Хорошо, что не до краев налил, - оценил Шапиро предусмотрительность француза. - А то бы, ей-богу, носярой бы втянул все разом, как слон”.
Тураншо чавкнул, что-то промычал и закатил глаза. Шапиро, не долго думая, выпил все залпом и поморщился:
- Кислятина.
На глазах у изумленного ценителя продуктов виноградного брожения он взял бутылку и большой стакан, наполнил его до краев, положил ложку сахарного песка и перемешал. Вино запузырилось.
- Вот теперь что надо, - Шапиро попробовал и довольно закивал. - На квас похоже. У нас такой на углу продают.
Француз задохнулся и побагровел. Он мог бы стерпеть многое, но не оскорбление того, что священно для каждого истинного потомка галлов.
- Русская с-свинья! Вон отсюда!.. - он хотел схватить гостя за рукав, но тот ловко увернулся.
- Вообще-то я с Полтавы, - уточнил Шапиро.
- Плевать мне на Полтаву, - захрипел Тураншо.
- Какие мы грозные, - пропищал фальцетом Шапиро и смачно плюнул. Получилось удачно - плевок укрепился у француза между ног.
Тот схватил вилку и начал ей размахивать, хрипя и завывая.
- Не любишь вареники, лях - вот тебе икра заморская, - Шапиро сгреб морские фрукты и швырнул французу в голову, залепив глаза и лишив возможности ориентироваться в пространстве.
Тураншо заревел в голос как раненый изюбрь и стал бегать по квартире, натыкаясь на предметы, опрокидывая и гремя.
Шапиро не спеша спустился по лестнице с чувством выполненного долга.
- …Лягушками кидались? Ну, вы даете… - Ермолаев живо представил себе эту сцену, и ему стало хорошо на душе.
- Ну, а что он пристал со своими паштетами? Тоже мне, наука… - плаксиво ответил Шапиро.
- Тебе-то хорошо… А меня он демократией изводил. Только и слышишь - “демократия” да “демократия”. А где эта демократия? На Западе?
- Да, тут поспорить можно, насчет демократических традиций, - поддержал Шапиро. - Между прочим, как раз Сократ был сторонником аристократического устройства, и с тех пор у них элита правит, кучка избранных - тех, кто знаменитее, образованнее, богаче, или хотя бы контактнее других и хитрее. Конечно и плебсу дают голос, но тут же внятно объясняют, что можно и что нельзя. Конечно, это демократия - ведь элита тоже вроде как народ представляет, его лучшую, так сказать, часть.
- А у нас?
- А у нас, - ответил Шапиро, - у нас соборность была, мы жили общиной. И когда народ пытались отодвинуть, он бунтовать начинал. Может, и слова такого никто не знал - “демократия”, а только народ сам, без указки умников страну спасал, когда ей опасность угрожала. И от поляка, и от француза, и от немца. А теперь элита проклюнулась, желают стать властителями умов, а сами пустоголовые, спят и видят, как им народ будет внимать затаив дыхание. А народ их на вилы поднимет когда-нибудь, дай только срок.