Страница 31 из 43
- Нет, он художник был. А вообще-то инженер.
- И что, у него фамилия действительно Назаретов была?
- Да, а что?
- Надо же, - изобразил изумление Ермолаев. - Я думал, что это просто псевдоним.
- Фамилия редкая и странная, - согласился Григорович. - И жизнь у него странная была.
- Да? А что?
- Да так… Вообще он нормальный был чувак, только с придурью. Сам почти не пил, кроме пива. По праздникам. А мне пенял, что я употребляю, и что до женского пола неравнодушен. А сам, между прочим, тоже не дурак был гульнуть. Но не пил - ну да, я уже сказал. Один раз какая-то девка вдруг заявила, что “Он, Черт то есть, наложил на него, Назаретова, руку” и что надо пойти в церковь, покаяться, что ли. Вот так с виду определила, по цвету ауры, ни с того ни с сего. Вот. Чтобы ее не огорчать, Назаретов согласился. Хотя говорил, что все это чушь. Но решил пойти с ней - да ради бога, трудно что ли… Зато после церкви можно бы зайти к нему пить чай и все такое. Ну вот. Когда они подошли к воротам храма, Назаретов почувствовал себя нехорошо, решил внутрь не заходить и поехал домой. Девка, ясное дело, огорчилась, но что поделаешь… Упрямый был, не уговоришь. А ночью он проснулся и видит - рядом с кроватью стоит черт, с длинной мордой, величиной с кенгуру, на козлиных ножках и с двумя лоскутами на лопатках как бы склизкая кожа. Ну, так он описал. Вот. Назаретов решил его перекрестить (а сам даже не знал, в какую сторону это полагается у православных), но черт вскочил на кровать и укусил его за руку. Назаретов испугался и сказал что-то вроде - “ладно, твоя взяла” - и нечистый исчез. Назавтра на одном из пальцев появился нарыв, но через три дня прошел. Та девка, когда он об этом рассказал, говорит ему - мол, дурак. Ни при каких обстоятельствах нельзя уступать нечистому. И не подписывать с ним контракт. И рано радоваться, что нарыв прошел - сифилис, например, тоже сначала как бы проходит, а потом сходишь с ума. Потом она пошла к знакомому священнику и попросила его помолиться о спасении души Назаретова. Дальше - вообще… Этот поп вечером приступил к молитве перед иконой какого-то святого, не помню, а из иконы высунулась черная рука и схватила его за сердце. У батюшки сдавило дыхание, он вырвался кое-как, и обещал нечистому ничего по данной персоне не предпринимать. Девка после этого уже как бы заранее похоронила Назаретова, думала, что жить ему осталось пару дней. Он действительно умер, но через три месяца. Может быть все это брехня, насчет черта, но что-то в этом есть. Кстати тот батюшка в этом же году был понижен в должности и переведен в отдаленный приход за аморальное поведение. Какие-то старухи телегу накатали, что он совращает прихожан - но это вранье…
Ермолаев промолчал.
Григоровича слегка стал бить нервный озноб.
- А вообще-то брехня это все, - продолжил он через некоторое время.
- Почему брехня?
- Да видишь, не складывалась жизнь у Назаретова. Жена у него умерла - спилась, кстати, а дочь то ли наркоманкой стала, то ли в секту вступила, а за полгода до его смерти куда-то исчезла. Или меньше, не помню точно. Да, незадолго. Мусора тут ходили, выясняли, не замешана ли она в чем-то. А в чем? Дело-то обычное, можно сказать - житейское. Ну, не сложилось, вот и все. Думаю, это у него на нервной почве такая фантазия приключилась. И черта не было, и девки той. А умер он глупо. Угорел во время пожара. Хотя не пил. Непонятно, как пожар случился. А дочь-то наверняка замешана. Паскуда.
- Почему?
- Я его за неделю до смерти видел. Что-то он недоговаривал, и очень был неспокоен. Помню, я тогда про дочь спросил - ну так, просто, между делом - так он прямо в лице переменившись, как говорится. Я уж расспрашивать не стал, да только понял - что-то тут не так. Э-э-э, да что там, дело прошлое.
- Как сказать… - задумчиво проговорил Ермолаев. - А как дочь-то зовут?
- Роза. Роза Назаретова - нарочно не придумаешь, как говорится. Ладно, не хочу об этом, это все в прошлом, теперь начинаю новую жизнь, на Земле Обетованной. Вот Курбатов молодец - он в тайгу подался, слиться с природой, а я уж - туда, в другую сторону.
“Насчет Назаретовых это интересно, - подумал Ермолаев. - А Григорович - дурачок. Будь он хоть истинным сионистом, но, по-моему, построить полноценную жизнь в непривычной среде возможно лишь полностью влившись в нее. Как раствориться в ближневосточной атмосфере, если ты плоть от плоти и частичка средней полосы России? Поможет ли даже система Станиславского, чтобы перевоплотиться в потомка фарисеев?..”
- Вот скажи мне, - продолжал Григорович, - почему в подъезде Нью-Йорка или Парижа люди друг другу улыбаются и здороваются, а в Москве просто смотрят волком? Только у нас на детей постоянно орут, больше нигде. У нас все друг друга ненавидят. Преподаватели презирают студентов, старухи не выносят молодых и красивых, а молодые - стариков. Собаку заведешь - тоже всякого наслушаешься.
- Насчет собаки не знаю…
- Да ладно, что собака… К иной собаке лучше отнесутся, чем к человеку. У нас ведь кого уважают? Жлоба. Семьдесят лет культивировали жлоба и хама, “правильного” человека, который утверждает свою правоту таким образом: “дать по морде”, “спустить с лестницы”, “взять на калган”, то есть через физическое воздействие. Неважно, что у него три класса образования, а оппонент - доктор наук, важно то, что первый умеет “постоять за себя”, а второй нет. Значит, этот прав, а тот - нет. Наша система такая, что всякую шваль выталкивает наверх, а умы и таланты втаптывает в грязь. Кто здесь может может реализоваться? Тот, кто принимает правила игры. Я - не принимаю. Я не лесная зверюга, которая клыками рвет соперников и метит территорию. Пока моя страна не готова принять меня такого как есть, поживу за бугром
- И тебе что, не страшно?
- Честно?
- Как на духу.
- Страшновато, - ответил Григорович. - То есть жутко страшно, а что делать?..
- Как что делать? Жить.
- Да разве это жизнь… - Григорович встал и нервно заходил по комнате. - Страшно стало жить. Скоро все “твердой руки” захотят. Дергать надо, пока воздух не перекрыли.
- Да ну…
- И вообще. Люди пропадают. Это Канторович меня подбил, мы вместе едем. Слышал, что у него произошло?
- Нет. Я вообще его не знаю.
- Предприниматель такой есть, - пояснил Григорович. - На него наехали какие-то, он начал ерепениться, и дочь похитили, четырнадцать лет. Он в конце-концов заплатил, даже больше получилось, со счетчиком, а дочь потом по частям в пруду выловили. А ему еще до того отрезанную руку прислали - чтоб впредь и другие сговорчивее были.
- Да это понятно, но там ведь тоже опасно.
- Нет, даже сравнивать нельзя. Да туда не ради себя едут обычно, а ради детей.
- У тебя же нет детей.
- Потому и нет.
- Понятно, - сказал Ермолаев. - А как же насчет религии? Ты сам говорил, что православный.
- Ерунда, - махнул рукой Григорович. - Бог-то один, как его ни назови.
“А пожалуй, он там устроится”, - подумал Ермолаев.
- Не могу я здесь больше, - выдохнул Григорович. - У этой страны нет будущего, слишком много на ней греха, и много неправедно нажитого.
- Чего нажитого?
- Территорий, например. Вот недавняя наша история, двадцатый век. Мало нам Сибири, так еще и Прибалтику захотели.
- Прибалтику? Фу ты, боже мой, куда тебя занесло…
- Да, хотя бы это. Прибалтика была оккупирована, - сказал Григорович. - Россия должна, наконец, попросит прощения у всего мира. И тогда, может быть, ей грехи простятся, и постепенно начнет налаживаться…
- За что просить прощения? - удивился Ермолаев и начал выходить из себя. - За то, что не дали исчезнуть малым народам, за то, что сохранили их культуру, и не согнали в резервации? За то, что выгнали ляхов и французов из Москвы, взяли Берлин и запустили в космос Гагарина? За Чайковского и Чехова просить прощения, за Попова и Менделеева?..
- Но ведь Прибалтику-то оккупировали, с этим ты не станешь спорить…