НАИРИ

– Все равно, я думаю, путевка туда стоит целое состояние, на эту сумму можно было в самом деле слетать на Канары!

– Я же сказала – на Канарах неуютно, океан всегда холодный.

Я покачал головой.

Красные туфли соседки – наверняка стоившие тысяч пятнадцать, если не больше – позволяли ей легко рассуждать о неуютности Канарских островов.

– А в «Оранже» море теплое, прекрасный персонал и вообще очень хорошо, даром что всего лишь Турция, даже не Тунис.

– Вы замечательная женщина, – сказал я искренне. – Умеете жить, а не только пугать зиму футболкой с надписью «Бали».

– Да уж, умею…

Мы замолчали.

Мне вдруг смертельно захотелось спать: выполняя наставление жены, я не пил кофе перед отлетом, теперь всей тяжестью на меня навалился недополученный сон.

Скорее всего, соседка испытывала сходные ощущения: мы оба были людьми из плоти и крови, обоих утомили отлетные хлопоты, после необременительной беседы было бы замечательно упасть в объятия Морфея, взлетевшего к нам на высокий эшелон.

Но я, кажется, опять прослушал объявление, извещающее пассажиров о том, что они могут удобно устроиться и спать до обеда.

Приподнявшись, я понял, что ничего не прослушал: над выходом из салона все еще горело напоминание о ремнях.

Видимо, времени прошло меньше, чем казалось.

Самолет тряхнуло, он заскрипел сильнее прежнего, и я вдруг ощутил, что мне некомфортно.

В воздухе никогда не могло быть так же приятно, как на земле, но все-таки сейчас что-то было не то.

Видимо, почувствовав то же самое, соседка встрепенулась, прижала руки к вискам.

– И где эта прыщавая Раушания?

– Разве она прыщавая? – глупо переспросил я, словно факт имел значение.

– А вы не заметили? На щеках тонна тонального крема, но разве скроешь?

– Бедная девочка, – я криво усмехнулся. – С ее грудью еще и прыщи.

– Именно что бедная. Прыщи у нее от недотраха, а откуда будет трах с таким характером?

Я кивнул.

Соседка все больше напоминала мне жену.

Она была настоящей женщиной.

Ведь первым признаком такой являлась постоянная готовность сказать гадость о другой женщине, даже если та не сделала ей ничего плохого.

– Ходит где-то, малиновая сикушка, думает только о трахе и пофигу ей, как пассажиры себя чувствуют!

– А что именно у вас не так? – спросил я.

– Уши колет и вообще…

– А, уши… Так тут Рушания не при чем, у нее самой голова раскалывается.

Женщина непонимающе прищурилась, я пояснил:

– Высота в кабине слишком большая, они ее неправильно установили.

– Где высота?

– «В кабине», есть такой авиационный термин. На высоте дышать тяжело и вообще тяжело.

– Это я знаю, да. А при чем тут кабина?

– В самолете искусственно повышается давление, но не до наземного, а чуть меньше, для экономии. Выражается условно. «Высота в кабине тысяча» означает, что в салоне так же, как на горе высотой в километр. Современная норма, кажется, от двух до трех тысяч, татары ее превысили. Не знаю, почему – может, самолет слишком старый, боятся, что от наддува развалится.

– А вы летчик? Я уже заметила, во всем этом разбираетесь.

– Нет, не летчик. Просто интересуюсь авиацией и кое-что знаю.

Соседка молчала, словно ей было любопытно узнать обо мне что-то еще.

– По специальности я бывший инженер-электронщик. А по профессии сейчас…

Я вздохнул; свой нынешний род деятельности я раскрывать не любил. Мне было стыдно, что после образования, полученного не где-нибудь, а в Ленинградском политехническом институте, мне – как большинству ровесников – для достойного выживания приходилось заниматься черт-те чем.

–…Ну, в общем, неважно. Интернет, цифровые технологии, передача данных, и все такое. А вы кто?

– Я…

Женщина замялась; видно, ей тоже не хотелось обнародовать профессию. По облику и стилю поведения она напоминала обычного, но неплохо оплачиваемого менеджера среднего звена. А может быть, даже низшего из высших.

Спасая от ответа, по салону пронесся дробный стук выпадающего шасси.

Через полчаса после взлета на высоте, требовавшей эффективного наддува, он казался более, чем странным.

И абсолютно неуместным.

– Это что?

Соседка спрашивала так, словно я знал вообще все на свете.

– Шасси. Только непонятно, зачем они его выпустили.

– Может, кнопку задели?

– Не думаю. Насколько я представляю, там не кнопка, а ручка, причем передвигается достаточно туго, чтобы случайно не убрать на земле. И…

Я не договорил.

Мне вспомнились детали взлета.

И в голове пошел процесс, обратный тому, какой можно увидеть, встряхнув собранный «паззл».

Куча разрозненных квадратиков не могла сама собой сложиться в правильную картину. Но, засняв процесс распада целого и потом прокрутив задом наперед, можно было получить именно такой эффект.

И тогда…

Я не успел додумать: в проходе появилась Раушания, за ней возник летчик – высокий рыжий татарин с несколькими шевронами на рукаве.

Они прошли мимо нас, покачиваясь и хватаясь за спинки – головы сидящих, как примагниченные, поворачивались вслед.

Я привстал и тоже посмотрел назад.

Картина, кажется, сложилась. Хотя лучше ей было не складываться.

Дойдя до последнего ряда, бортпроводница склонилась к креслам нашей стороны. Пассажиры – мужчина, женщина и девочка лет двенадцати –суетливо выбрались в проход. Летчик шагнул на освободившееся место, согнулся, исчез за спинками.

Даже минимально подкованный в авиации человек понимал, что в «Боинге-737» лишь из последнего иллюминатора можно разглядеть правую основную стойку шасси, спрятанную под центропланом.

Я знал по литературе прежних лет, что осмотр внешних повреждений воздушного судна изнутри должен производиться скрытно от пассажиров, чтобы не вызывать нервозности. Видимо, прямой, как дубина, двадцать первый век все существенно упростил.

Мне почему-то не сделалось страшно, хотя теперь я понял все.

«Паззл» сложился; причем так, как складываться было нельзя.

Казалось, прошла вечность прежде, чем летчик выпрямился, снова возник между кресел, что-то сказал бортпроводнице и почти бегом ушел в нос.

Должно быть, он уже запер за собой бронированную дверь пилотской кабины, а задернутая занавеска все еще колыхалась, точно ее трогали взгляды пассажиров.

Раушания махнула рукой согнанному семейству – они по-мышиному юркнули обратно на свои места.

Шум в салоне вдруг смолк. Еще не прозвучало ни слова, но кругом упала тишина. Только гудели снаружи мощные «пылесосы» да скрипел старый планер.

И еще – отчетливо свистел ветер, обдувая невидимую стойку шасси.

Стюардесса прошла мимо нас и тоже скрылась за занавеской.

Через несколько секунд свист прекратился: шасси убрали.

– Что случилось?

Моя соседка говорила почти спокойно.

Впрочем, скорее всего

– Узнаем, – коротко ответил я.

Страх во мне еще не возник; билась лишь одна – должно быть, естественная – мысль. Точнее, жгучий вопрос, заданный неизвестно куда, но ждущий ответа: почему для такого случая судьба выбрала не кого-нибудь, а меня.

Меня – единственного и неповторимого на свете, вечного во все времена, летящего в законный отпуск, радующегося жизни и приятно тоскующего по любимой жене.

Такого никогда, ни при каких условиях не могло случиться со мной.

А если случилось, то на самом деле не случилось, я лишь видел нехороший сон.

Нужно было проснуться.

Или встать, перешагнуть через учительницу, дернуть стоп-кран и оказаться на земле, предоставив остальным погибать без меня.

–…Уважаемые пассажиры…

Панель над головой заговорила, поперхнулась и продолжила.

–…Приносим вам извинения. По техническим причинам, неисправность шасси, наш самолет совершит посадку в аэропорту обслуживания…

– Где именно?

Громкий вопрос прозвучал так, словно мужчине позарез требовалось знать, на какую полосу попытаются посадить наш самолет, у которого что-то произошло с колесами шасси после того, как была пройдена скорость принятия решения и не осталось возможности затормозить.