НАИРИ

«Боинг» вздохнул и тронулся. Разворачиваясь на полосе, он скрипел так предсмертно, что мне сделалось страшно.

Но я тут же подумал, что американский металл, автомобильный и авиационный, является самым надежным в мире. Его должно было хватить еще на один перелет – лично для меня.

И для женщины в красных туфлях.

Упоминание о муже сделало ее еще ближе. Моя соседка была в том же положении, что и я. При всех своих алых ногтях и губах она не являлась искательницей новых жертв, а всего лишь летела отдыхать в одиночестве. Хотя, возможно, по иной причине, нежели я.

– Все просто.

Я усмехнулся.

– Жена за тряпки жизнь отдаст, меня тоже надрессировала.

Самолет прокатился вперед и затормозил.

Подавшись вперед, я тоже посмотрел в иллюминатор.

Из-под крыла виднелся край стартового маркера; судя по всему, «зебру» не красили с прошлого лета. Взлетно-посадочная полоса нашего аэропорта находилась в худшем состоянии, нежели недавно отстроенный мраморный дворец, в котором раскинулся административный балаган, местная пародия на Государственную думу.

– А вы отдадите жизнь за свою жену, – сказала женщина.

– Откуда вы знаете?

Я удивился; она попала в точку.

– Это видно сразу. И по тому, как вы с ней прощались, и по тому, что в сорок лет она у вас выглядит, как девочка. Так бывает только при любящем муже.

– Вы тоже выглядите прекрасно.

Фраза вырвалась автоматически: я всю жизнь считал, что женщину нужно или хвалить или вообще с ней не разговаривать.

Не разговаривать я не мог. Но соседка выглядела на свой возраст, при том, что жене не давали тридцати.

– Да ну вас…

Женщина отмахнулась, однако было ясно, что незамысловатый комплимент ей приятен.

Из-под крыла пополз закрылок.

– На самом деле вы выглядите не хуже, чем я.

– Спасибо, – я поклонился.

– И вы в моем вкусе. Несмотря на то, что вас отвергла Раушания.

– Ну и пес с ней. Я не люблю, как вы выразились, сикушек. Предпочитаю зрелых женщин.

В последнем я не врал.

С первых опытов меня влекли взрослые женщины. Даже учительница под левым боком казалась бы привлекательной, не будь столь разжиревшей, а главное – воинствующе самодостаточной.

– А за «в моем вкусе» – отдельное спасибо.

– Всегда пожалуйста, – женщина улыбнулась.

– И, если уж на то пошло, вы тоже в моем вкусе. На все сто процентов. Если не на двести.

Не врал я и тут.

Соседка мне нравилась, я не видел причин это скрывать.

За бортом ожил элерон. Поднялся, опустился, снова вернулся в нейтральное положение. Продолжая следовать инструкции, пилоты проверяли расстопоренность рулей.

– Это радует. Мы можем смело лететь вперед.

– Сейчас полетим. Только на всякий случай разбежимся.

Женщина что-то ответила, но я не разобрал слов.

Двигатели взревели – оба сразу, не спеша набирая обороты.

Несмотря на запас мощности, имеющийся у «P&W», казанский пилот чурался ненужной лихости, не пошел взлетать, увеличивая тягу на ходу.

Весь салон затрясся, задребезжал и зазвенел.

Этот момент обычные пассажиры хотели пережить как можно быстрее. А я наслаждался им, словно хорошим коньяком, всем телом ощущал могучую дрожь, пронизывающую насквозь и поднимающую в иное измерение.

Двигатели «Боинга» были великолепны.

Давно стало стандартным выражение «гром турбин», но природный гром отличался преходящестью, быстро нарастал и медленно затихал. А рев моторов Пратта и Уитни напоминал шум несуществующего в природе водопада из стали – чудовищного, равномерного и непреклонного.

Я представлял, что сейчас происходит.

Прижав педали тормоза, один из пилотов двигал сектор газа, увеличивая подачу топлива в форсунки. Керосин превращался в огонь, газ бил из сопла и крутил турбину. На ее валу стоял компрессор, нагнетавший воздух в камеры сгорания. И чем сильнее он нагнетал, тем быстрее сгорало топливо, тем стремительнее вращалась турбина – процесс нарастал лавинообразно, тахометры на приборных досках показывали несколько десятков тысяч оборотов в минуту. Внутри двигателя бушевал огонь, а снаружи все было спокойно, только вентилятор второго контура – почти сплошной в неподвижном состоянии – мелькал лопастями так, что мотогондола стала прозрачной напросвет.

Хотя напросвет ее сейчас никто не видел.

Вставшего спереди засосало бы внутрь.

А сзади не мог стоять никто.

Там рвалось черное зарево гари, гремела грозная ярость разгона.

Я зачем-то оглянулся.

Бывшая учительница мелко крестилась.

Отчаянно ахнув всем корпусом, самолет снялся с места.

Не побежал – скользнул вперед, как камень, пущенный по льду. На самом деле, старый планер еще мог и любил летать.

Меня вдавило в кресло, инерция была не тяжелой, а какой-то обещающей.

Я смотрел в иллюминатор.

Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.

Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.

Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился все легче.

И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.

Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.

У меня на мгновение потемнело в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.

Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел вверх.

– Что… это было?

Женщина повернулась ко мне.

Голоса я не слышал, лишь прочитал слова по шевелению губ.

– Старый самолет! – крикнул я.

– Что?..

Она, конечно, тоже меня не поняла.

Я склонился, словно для поцелуя, и, касаясь чистых волос, сказал ей в ухо:

– У нас очень старый самолет. Грохочет, скрипит и трещит. Но летает.

Отчетливо хлопнули створки убранного шасси; американские двигатели на взлетном режиме работали тише российских.

Закрылок начал втягиваться в свою пазуху, самолет просел – совсем чуть-чуть, не снижая траекторию подъема.

Даже достигнув Мафусаиловой старости, «Боинг» летал прекрасно.

В конце девяностых – в начале автоэйфории минувшего века – у меня был голубой автомобиль «БМВ» семьдесят второго года выпуска. Купленный за бесценок и утроивший стоимость ремонтами, он напоминал гроб, выкопанный из старой могилы. На светофорах, окруженный новенькими «девяносто девятыми жигулями», я смотрел только вперед, со всех сторон томимый презрительными взглядами. Но едва загорался зеленый, как взгляды ощущались спиной: шестицилиндровый двухсотсильный двигатель уносил меня легко, как ржавую пушинку.

Сейчас происходило нечто сходное.

По существу тоже гроб повапленный, «Боинг» и сейчас оставался «Боингом».

Толстый, неуклюжий, скрипящий, он за какие-то секунды оставил внизу убогие коробки аэропорта, легко пробил облака и выскользнул на простор.

Облачность оказалась не толстой и даже не слишком обширной. За иллюминатором, быстро уменьшаясь, проплыли желтоватые и зеленые поля, разделенные сумрачными перелесками, блеснули крыши дачных поселков и каких-то деревень, кривой саблей просияла мутная река, россыпью хлама показался наш город. Над северной частью висело плотное облако дыма от нефтехимзаводов – вытягивалось полосой, рассеивалось и ширилось, покрывая окрестности смогом.

Я был несказанно рад отсюда улететь.

Я ненавидел этот город и эту страну, я хотел бы иметь рядом с собой жену, мгновенно оказаться в Турции и никогда не возвращаться в Россию.

Обрывая мысли, самолет встал торчком, делая левый разворот – салон накренился, в иллюминаторы правого борта брызнуло утреннее солнце.

– Солнышко…

Теперь я слышал соседку: двигателям убавили мощность, они уже не грохотали, а лишь низко гудели, как очень большие пылесосы. Это сравнение, тоже стандартное, казалось мне полностью верным.