Страница 21 из 23
Не купил он, короче, у нас никакого завода.
А Миха месяц в больнице провалялся, только с Тамарой не вышло у них ни хуя – характерами не сошлись.
…что самое смешное, я потом к Бродскому с благодарностью прискакал, а он: «Не знаю я никакого Саввовича– Русаловича, Рубен, всё тебе пригрезилось».
Такая вот, Артём, была история…
Часть
III
. Точка «Рисование»
I
… Взрослым становишься совсем не тогда, когда перестаёшь верить в сказки, или в то, что деда Мороза не существует на самом деле, и подарки под ёлкой появляются благодаря родительским стараниям. В какой-то период ребёнок делит всё увиденное или услышанное на действительность и воображение, но делит всё это неохотно, редко когда задумывается всерьёз над этим, с готовностью доверяет второму и с опаской относится к первому.
Взросление – это когда понимаешь, что воображаемое может принадлежать не только одному тебе, и уже не стремишься поделиться своими соображениями с пусть даже близкими чем-то людьми. Иногда подобное состояние – единственное подтверждение того, что ты не существуешь, а именно живёшь, – однако под ёлкой уже лежат подарки, и воображение, наплевательски отнесясь к тому, какое впечатление оно произведёт своими действиями, ярко и красочно разрисовывает крадущихся в предновогоднем гирляндовом полумраке родителей.
Потом – пробуждение в квартире, где родителей больше нет, потому что ты уже стал взрослым…
Встретив свою первую и настоящую любовь в раннем детстве, Аня никак не могла предположить новую встречу в юности, той самой, которую циники называют «недозрелой», а поэты – «романтической».
Ей было всего шесть лет, быть может, семь, детская память не сохраняет таких подробностей. Помнила только, был детский сад без сада вишнёвого, но с кукольными игрушками и тем стандартным набором деревянных домиков и качелей, что можно встретить в любом детском саду.
И ещё был – забор.
Это просто катастрофа дней сегодняшних; в детстве Ани заборы стояли нетронутыми, нынче голые столбы приходятся первым признаком разрухи, тогда – известной по учебникам истории, сейчас – по окружающей действительности.
Разруха в межсезонье – страшная вещь, чёрно-белая пасмурная действительность.
К детскому садику, с целым и невредимым забором Анюта добиралась самостоятельно, совсем не потому, что в своей семье на самостоятельности этой настаивала. Она росла без отца, мать спозаранку уходила на индустриальную работу. Была альтернатива – старшая сестра, но та, по словам матери, умудрилась потерять голову ещё в пятом классе. Будь Анюта тогда постарше, она поняла бы, что сестрица её потеряла отнюдь не голову. Если не было головы для себя, значит, на сестру и подавно не хватало.
Мартовская слякоть вызывала у Анюты слёзы. Пока других детей в её группе заботливо сопровождали взрослые, оберегая от слякотных проблем, она неизменно оказывалась в луже, умудряясь испортить и варежки, и синтетическую шубку, и колготки. Особенно опасным был проход между книжным магазином и чьим-то длинным гаражом, способным вместить, наверное, целый поезд. Узкая полоска с подтаявшим снегом, оттепельной температурой превращённый в нечто похожее на бобслейный желоб, внушал Анюте панический страх. Множество раз она стояла в начале этого прохода, глотая слёзы, и с места решалась двинуться, только когда слышала за спиной приближение кого-нибудь из прохожих, имевших куда больше её шансов беспрепятственно преодолеть опасный отрезок. Разумнее всего было, конечно, отыскать другой путь к детскому саду, пусть длиннее, но не такой рискованный, но для ребёнка подобные вещи роднятся с открытием новой планеты.
Аня никогда не мечтала стать звёздной путешественницей.
Она мечтала стать художницей…
Из-за стабильных буквальных попаданий в лужи она опаздывала и приходила в группу только к завтраку, за слезами не замечая брезгливо-укоризненных взглядов воспитательниц. К удивлению своему Аня обнаруживала полное отсутствие мест на отопительных батареях и в сердце её просыпалась сердитая обида: других-то в садик приводили мамы и папы, отчего же их вещи тоже мокрые, и для неё никогда не остаётся места? Но всё это приходило потом, а пока давайте вернёмся к книжному магазину и поездному гаражу.
Иногда Анюте удавалось пройти четыре шага. Иногда – шесть. Больше десяти – никогда, поскольку считать она умела только до десяти. Ей казалось, что, переступив через декадный математический барьер, она и в детской действительности может пройти мимо книжного магазина – и далее, к целёхонькому пока забору, к тёплой раздевалке с узкими шкафчиками…
Семь.
Ей почему-то запомнилась эта цифра.
Аня была уверена, что всё случилось на седьмом шаге.
Уже сбилось дыхание, зыбкими стали колени, пальчики нервно, не по-детски теребили тесёмку на шубке, и она уже видела себя шлёпнувшейся в лужу, на дно бобслейного отрезка, как чьи-то руки, очень сильные и уверенные, приподняли её над слякотным кошмаром и без труда переправили на безопасное место, более светлое, просторное и – самое главное – более сухое: за книжным магазином начинался пустырь, на котором так ничего и не построили; пустырь рассекала узкая полоска сухого тротуара, под которым проходила теплотрасса.
«Всё равно где-нибудь шмякнется», – сказала женщина, но Аня отметила её мельком.
Всё её внимание и воображение занял мужчина, так бесцеремонно распорядившийся её маленьким телом. Аня запомнила очень длинное чёрное пальто и ослепительно белые манжеты рубашки, едва выглядывающие из рукавов пальто.
Мужчина также был черно-белый, но его два цвета представляли собой фотографическую глянцевитость, которая много позже появилась в массе бесполезных женских журналов, а тогда Аня запомнила всё очень ярким, насыщенным – пусть и чёрно-белым.
Мужчина и женщина обошли её, застывшую от изумления и безопасного испуга; отправились по своим каким-то делам.
Аня не могла понять, почему они уже скрылись из виду, а она до сих пор слышит запах сигарет, которым отдавал предпочтение чёрно-белый мужчина. Скосив взгляд, поскольку пошевелиться она не могла, Аня увидела у своих ног тлеющий окурок: перенеся её с места на место, мужчина выбросил окурок, небрежно и лениво, как это можно увидеть только в фильмах. Окурок также был чёрно-белый: чёрный фильтр и белая полоска уцелевшего табачного тела…
Сквозное развитие «детство-отрочество-юность» и моментально-поляроидное возвращение опять в детство поставили Аню перед парадоксом.
Она не то чтобы не верила в возможность новой встречи с черно-белым мужчиной – просто не могла себе представить, что он делал и во что превратился за всё то время, пока, она росла, училась и стремилась стать художницей.
Поэтому, когда ей была предъявлена новая, улучшенная, омоложенная копия версия того мужчины, Аня застыла – точь-в-точь как тогда возле книжного магазина.
Не было только догорающего окурка у её ног…
II
– Так теплее?
– Он ещё не нагрелся
– Он тут уже полчаса стоит.
– Всё равно не нагрелся.
– За полчаса?
– За полчаса, – подтвердила Аня и встретила привычно раздраженный взгляд Гены Бродского. Такого же чужого для нее, как и все остальные в этом странном месте, на шестом этаже административного здания.
Совковые администраторы деликатно удалились, безропотно уступив место предприимчивым коммерсантам. Кажется, Бродский только сейчас заметил, что, устанавливая обогреватель у ног секретарши, нашёл опору для своей руки на её коленке. Аня пережила этот момент довольно спокойно, он же церемонно завёл руку за спину, выпрямился. В таком положении Гена был похож на вышедшего для поклона американского актёра театра, но без поклона он ловко обогнул девушку, сидевшую на стуле, и вышел вон со словами: «Нагреется – позовёшь».
Звать его Аня не собиралась, даже если обогреватель вспыхнул бы ведьминым пламенем.
Словно возражая Бродскому, драматургической подменой, в приёмную вплыл Рома, пытающийся разобраться в ворохе бумаг.