Страница 22 из 23
– Аня, вот это… это… это (он выкладывал на её стол листы, выдергивая их из веера в своей руке)…
Не сказав ни слова, Аня отняла у него веер, наградив Рому строгим учительским взглядом, хотя, как и Бродский, он был старше её на несколько лет.
– Ну, короче, всё, – сказал Рома, озабочено морща лоб. – Или не всё…
– Я наберу весь текст, – нейтральным тоном произнесла она.
Помаявшись ещё немного у её стола, Рома нашёл спасение в обогревателе:
– Как – греет? Теперь не холодно?
– Не холодно…
Иногда ей казалось, что Рома конкурирует с Бродским из-за внешности. Оба были смазливы, как отштампованные фотомодели, странно, что до сих пор не успели засветиться в каких-нибудь рекламных роликах; но, если Рома всеми силами пытался показать, что нисколько не берёт во внимание ни свою смазливость, ни угрюмое обаяние Бродского (и это ему не удавалось), Гена действительно был равнодушен к внешним данным кого бы то ни было вообще.
Между собой они грызлись коротко и безрезультатно, Ане не стоило особых усилий разнять их. Когда директор распорядился перенести в приёмную обогреватель, Гена и Рома удивительно дружно и быстро перетащили обогревательский предмет к Анюте в приёмную, но в прениях, где его установить коллеги заняли полярно противоположные позиции.
Аня сказала: «Почему бы вам не спросить у меня?» – и оба смолкли. Обогреватель для секретарши – это не тот уровень, где стоило ломать копья. Впереди был выход на другой уровень, огнеопасный и огнестрельный. На нём Аня не смогла разрешить ситуацию одной фразой, поскольку не до конца понимала смысл деятельности конторы, куда её приняли на работу, благодаря странному порочному везению, обладавшему эхом поведения старшей сестры.
Чем-то новый уровень напоминал Анюте собрания анонимных алкоголиков в импортных сериалах, с единственной разницей: там не было секретарши, человека, который записывает весь тот бред, что произносили вслух пятеро людей, вместе с Геной и Ромой.
В самом начале своего трудового стажа Аня послушно и трепетно записывала всё подряд, после с трудом расшифровывая собственные каракули, беспомощно кусая губы, отгоняя мысли о том, что недовольны, она их не устраивает, её выгонят, уволят к чёртовой бабушке, или, как говорил директор, «к едрене фене».
Прошло три месяца – и Аня поняла: то, что со стороны кажется бредом, на самом деле бред и есть, лишь тысячная, если не миллионная доля пойдёт в дело, будет стоить каких-то денег, выплаченных удовлетворённым заказчиком за телезрительское рекламное раздражение…
– Почему компот? – произнёс Гена и, хотя на кудрявого Рому он не смотрел и краем глаза, было ясно, для кого предназначалась реплика, потому что до этого Рома соловьём заливался о перспективах компотной конторы.
В блокноте Аня записала: «Компот».
– Я так считаю, – сказал Рома, упрямо выставил подбородок, словно предлагая Гене гладко его выбрить.
Поскольку Гена молчал, и брить никого не собирался, Рома продолжил:
– Толпа увидит компот и сразу всё поймёт…
– Ни фига толпа не поймёт, – перебил его Бродский. Несмотря на духоту в офисе, пальто он не снял, сбросил его небрежно с плеч, развалясь на стуле. Пожалуй, своей позой он проявлял пренебрежения к Роме значительно больше, чем словами.
– Ты в прошлый раз вообще сказал «клизма» – начал заводиться Ромочка. – Сказал если «клизма», значит «жопа», а жопу все поймут…
– Бутор твой компот, – веско произнёс Гена. – А сам ты – жопа.
– Это почему это?! – Рома вскочил, стул отлетел назад, оставив на линолеуме противные полосы.
– Не знаю. Но сейчас станешь мёртвой жопой, – сказал Гена и достал из кармана пальто большой чёрный пистолет.
Аня так испугалась, что записала в блокнот: «Пистолет».
Трое остальных обсуждальщиков, никакого участия в прениях не принимавшие, чужих идей не поддерживавшие и своих не предлагавшие, при виде оружия активизировались молниеносно.
Бродский успел выстрелить только один раз, после ему пришлось сопротивляться рукопашному нападению. Пистолет у него отняли, при чём вся возня происходила у ног окаменевшей секретарши.
Потом Артур, невесело усмехаясь, сказал: «Борьба у ног за руку девушки».
Артур, кстати, был единственным, кто знал об изобразительных достижениях Ани, но распространяться об этом не спешил, или забывал, вспомнил только когда потребовался художник. Потом вспомнил, что Анюта не знакома с рисованием на компьютере, и вопрос отпал, совсем не так, как опадают листья с деревьев, а с гулким треском, так, что все заметили и молчаливо потребовали предъявить подтверждение своей первой специальности.
Вот так однажды Аня принесла на работу свою картину, которая называлась «Домик у моря»…
На самом деле картина никак не называлась. Аня ненавидела давать картинам названия, ей всегда хотелось, чтобы каждый из зрителей давал картинам свои имена, но, по словам одного богемного представителя, для того чтобы приучить к этому весь художественный мир, необходимо стать для начала (сами вставьте имя известного художника), а потом, если получится – кем-то посолиднее, например –талантливым художником.
С другой стороны – как же тогда отличать картины одну от другой?
По номерам?
Весь отряд собрался тогда вокруг стола Ани, созванный кличем Артура: «Анюта полотно принесла!»
Они смотрели на картину, Аня смотрела на них, сжав и колени, и губы, и ладони между коленями. Никто из них не проронил и слова, также молча разбрелись по своим углам.
Бродский задержался. Редкий случай – он вынул руки из карманов, для того чтобы взять картину в обыкновенной деревянной рамке. Морщась, как будто от зубной боли, он смотрел на «Домик у моря».
Поставив картину ребром на стол, изображением к себе, Гена спросил:
– А ты можешь нарисовать детский смех?..
III
Анюта родилась и выросла в микрорайоне «Текстильщик», который не сразу стал частью большого города, долгое время был автономным посёлком, потом – пригородом, потом – отдаленным районом. Говорили, что здесь когда-то был аэродром. Она помнила, как неуклюже появились асфальтовые дороги там, где они совсем не были нужны, как рассекли небо троллейбусные троллеи и странные знаки на столбах обозначали места их остановок.
Несмотря на все эти признаки цивилизации, отдалённый район остался отдалённым районом. Выбираясь в центр, жители Пролетарского района старались обходиться без наименования своего местожительства, уклончиво называя культурные объекты: девятнадцатая шахта, кафе «Арка», гастроном «Текстильщик». Потому что если с «Текстиля», – значит, вырос среди уголовников и наркоманов.
Пролетарский посёлок создавался на бывших зэках, мотавших срока на близлежащей зоне; их вербовали в шахтёры, на судимость закрывали глаза. Зону потом закрыли, сравняли с землёй, но убеждение, что, если не сидел – значит не мужик, осталось и поныне. Фундаментом лёг это неписаный закон, за остальным дело не стало: если не выпил – значит не пацан, если целка – значит не баба, если двоим сразу не дала – значит не своя.
Семья для вора – слабое место, не было крепких семей. Резали друг друга из-за баб, резали баб из-за друзей, детей резали, из-за друзей и из-за баб. И страшно не то, что резали, а что дети всё это видели, порой принимали в этом участие, поколение за поколением нанизывался единственный известный образ жизни.
Советские волейбольные секции не изменили ситуации; менты жирели на взятках, сажали, кого придётся, круг замыкался, начинался вновь, оставался кругом, – и где-то в нём, пусть не в центре, но в его пределах появилась девочка Аня.
Казалось бы: теперь-то всё должно было измениться, но зарезали деда Анюты, ссученного вора, решившего кровью смыть свою вину перед родиной, зарезали ни за что, в пивбарной драке, хотели орден отобрать – не дал; родного отца посадили, как вышел – зарезал отчима, посадили вновь, – это ведь круг, на самом деле он никогда не закачивается и не разрывается…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».