Страница 20 из 23
Ну, это я во сне такой опытный стрелок получился, в яви мне тогда только по банкам консервным доводилось стрелять, волыну ради понтов только таскал. Когда проснулся, в комнате Тамара сидит в кресле, рядом хуй этот журналистский сидит, сторожит её, – и от кого? От Саввовича этого, которого Бродский прислал. Нашёл, блядь, соперника! Его не Саввович звали, как увидел, – называть Саввовичем стал. Он – напротив, – на Миху почти ласково смотрит, и как патефон повторяет: не надо нервничать, всё уладится. Как же – уладится, хуй им всем в жопу.
Я, видно, проснулся с охуенно весёлым выражением лица, потому что Миха, как бы блядь свою бдительно не охранял, на меня вылупился: «Тебе плохо?» Хорошо мне, говорю, сука, ещё лучше станет, если ты мозги свои из говна опять в мозги превратишь, и въедешь, наконец, как мало жить тебе осталось. Короче, по-новой его вызвал на откровенный разговор, пиздить его у меня уже сил никаких не было. Ладно бы сам гробился, так ведь бабу за собой тащит, – а в том, что он зубами в Тамару вцепится, и никакому фашисту не отдаст, у меня уже сомнений не было, – и меня на дно тащит. Ну что, говорю, пизда у неё засохнет, если ей Гейгер пару палок кинет, утащит он её с собой в Германию? Нет, не утащит, у него там жена фашистка, и дети фашисты, – дружная фашистская семья. Ну, отъебёт её Гейгер, он сюда максимум на неделю приехал, – а потом сам, хоть ешь свою Тамару, хоть жени её на себе, пережди ты, сука, неделю, семь дней всего.
Ты, говорит Миха, Рубен ни хуя в этой жизни не понимаешь, Тамару я вам не отдам, ищи Гейгеру другую шлюху.
Да где я её за одну ночь найду, ору я.
Не знаю, говорит Миха, я себе нашёл любимую и единственную на всю жизнь, остальное мне всё по хуй.
Пиздец.
Трёп этот у нас продолжался до самого аэродрома. То есть весь день Ч. Тамарка бледная была, как сметана, когда Иудович со своей оравой приехал. Везти её собирался по салонам красоты и парикмахерским, как будто она и без этого не загляденьем была, вот сука обкомовская требовательная. На Миху вылупился: «Ты кто?» Я затаился в радости, отошлют сейчас Миху подальше, левый пассажир, и всё такое, а он удостоверение журналиста Иудовичу показывает: «Если есть возможность осветить прибытие дорого гостя в местной прессе, то почему ею не воспользоваться». Иудович только губами пошамкал, против ничего не имел. Я думал Миха ему всё как на духу выложит, чтоб не маяться лишний раз. Тамару в переднюю машину посадили, оборачивалась к нам постоянно, на мою машину смотрела, в которой я хуя этого репортёрского вёз.
С Саввовичем – вот хуемотина вышла, я чуть не обоссался. Он на крыльцо подъезда выперся, ну, прямо как папаша, отдающий в руки зятя молодую жену. Ручкой нами на прощанье помахал. А Иудович с собой не телохранителей, мусоров настоящих приволок, только в штатском. Те, пока я, Миха и Тамара выходили, ещё мило улыбались. Саввовича увидали, – аж позеленели, а когда он руку из карманов вынул, чтоб нам помахать, чуть по клумбам не разбежались, так обоссались.
Потешный старикан этот Саввович, ручкой так, с крыльца, как Брежнев с Мавзолея…
Пока мотались по этим парикмахерским, я и представить себе не мог, чего Миха замышляет, ничего, кроме искренних заверений в любви к Тамаре в присутствии Иудовича представить не мог. Уже к аэродрому подъезжали, уже мусора мигалки погасили, я только тогда заметил, что он, как святой на иконе улыбается.
Успокоился, значит.
Кот Чеширский, блядь, умнее других стал.
Ствол он у меня спёр, сука, борзописец хуев!!!
А я это только в сортире в аэропорту увидел!!!
Спёр у меня сорокапятку, а в кобуру вместо неё «Евгения Онегина» сунул, в мягком переплёте, из серии «Классики и современники»!!! И книжка тоже пизженая, с библиотечным штампом на семнадцатой странице!!!
Я – в зал, где эта сука поп-корн жрёт, к Тамаре его, ясный хуй, не подпускают, он ей издали подмигивает, знаки успокаивающие делает. Я ему говорю, ты сука, куда волыну дел, – и по печени ему, чтоб пиздеть не вздумал.
Он не спиздел, правду сказал: в нужном месте, говорит, пистолет твой, и чего ты, Рубен, трясёшься, товар сдал, беги лавэ получать, нечего тебе тут больше делать.
Это мне-то там делать нечего было!
Я ему опять по печени зарядил, больше не получилось, мусора эти коситься на нас начали, весь зал ожидания и так очистили, мы с Михой и так чудом туда попали. Арсений Иосифович мне ненавязчиво так намекнул, чтобы я перед глазами фашиста особо не мелькал, не напугал его ненароком. И, главное, Михе с фингалом на полрожи можно хоть по всему вип-залу бегать, а мне с рожей интеллигента подальше от фашиста держаться! Справедливость, блядь! Чуть не пристрелил этого Иосифовича. Только чем?! «Евгением Онегиным»?!
Уже баба на трёх языках, – на русском, немецком и ломаном украинской, – посадку объявила, как будто у нас рейсов уйма, и встречающие не знают к какой платформе подбегать. Миха всё старался скрыться, пизда хитрожопая, думал свою какую-то думу, а я за ним по пятам, думаю, только вынь, сука, волыну, я тебе её в жопу затолкаю, не пожалею подарка дорогого ради такого благородного дела, мне потом всё человечество «спасибо» скажет, за то, что одним мудаком с пистолетом в жопе больше стало. Уже Альберт Иудович пальто снял и к зеркалу пошёл, чтоб ширинку проверить: застегнул или нет.
Тут из троллейбуса номер девять на конечной остановке вываливается этот Саввович, и все мусора сопровождатели, опять на него вылупились, как кролики на удава, и при этом проспали прибытие фашиста Гейгера.
А фашист вышел породистый, любо-дорого посмотреть на представителя высшей расы. Пасмурно было, а у него зубы как четыре солнца светятся, блендамет комплит, и всё такое прочее, пузом двери на фотоэлементах открыл.
Вот значит, мусор проспали немца, а я проспал Миху.
Фашисту хлеб-соль всобачили, ключ от города подарили, и какой-то хуй прилизанный Тамару к нему для знакомства потащил, – Гейгер аж светиться начал от радости, как от радиации…
Кто первый палить начал, я так и не понял, увидел, как Миха волыну вытащил, и вроде стоял так близко, потом я глянул – он хуй знает где, в полной боевой готовности, собирается вести прицельную стрельбу.
Тебе будет смешно, Артём, но я в него «Онегиным» запустил.
Чем спас фашисту Гейгеру жизнь: первым выстрелом Миха – стекло панорамное вышиб к ебеням, откуда открывался очаровательный вид на лётное поле.
А больше выстрелить Миха не успел, потому что раньше него выстрелить успели, и уложить нашего журналиста без сантиментов.
Миху куда-то под табло занесло, вроде бы и стрелять уже некому было. Поэтому я на аэродром охуевший приехал, а как стрелять начали, охуел уже в конец. Кто стреляет? Да все подряд! В кого? Пиздец уже полный, – в Саввича стреляют, в дохляка этого!
Ну, дохляк не дохляк, а мусоров наших на прицеле одним стволом держит, а других, стволом в другой руке, каким-то приёмом сумел удержать в кротости и покое немецкую команду. Один из хуёв этих гейгеровых на колено упал, за руку держится, сам Гейгер погас за пару секунд, даже зубы побледнели, а Альберт Иосифович стоит между мусорами и Гейгером, как статуй без хуя, и смотрит на меня такими глазами, как будто я его ебал всю ночь, а денег не заплатил.
Мне на него насрать уже было.
Мне на всех стало насрать.
Как только после Михи палить начали, мне на всех стало насрать. Мне и в башню прийти не могло, что Миху грохнуть могут, его ведь и подстрелили несерьёзно совсем, но Томка над ним так убивалась, что Обком Иудович до сих пор, наверное, не может поверить в то, что на шлюхе прокололся, а мне на него насрать стало, я его плечом задел, когда к немцу шёл, задел так, что он чуть на лётное поле не вылетел.
А на меня раж нашёл! Хожу кругами вокруг Гейгера, его орлы и пальцем пошевелить боялись, – ну-ка пошевелись на стволе у Саввовича! – хожу, в рожу его сытую заглядываю, и ору ему в самое ухо:
«Ай эм пэтриот! Ай лав май родина! Ай эм пэтриот!..»