Страница 82 из 88
В десяти шагах, в осыпавшейся бомбовой воронке, полковник увидел радостно блеснувшие глаза василькового цвета, которые только и могли быть у Чередниченко.
Хлебников выполз из развалин дота.
— Ты чего валяешься, боишься?
— Що вы, боишься! — Чередниченко засмеялся. — Бажаете, так я зараз помру. Все равно войне кинця не видно. Когда-нибудь обовьязкого убьють. — Он вылез из ямы, встал во весь рост, оперся на винтовку.
— Чудак, умереть легко, а жить трудно, — сказал Хлебников, обращаясь больше к себе, чем к Чередниченко, ибо сам неоднократно спрашивал у себя позволения умереть в бою — раз и навсегда покончить с нестерпимой тоской по всему, что зовется Родиной.
Он отодвинул тело убитого пулеметчика, лег за пулемет и пустил несколько коротких, настильных очередей в фашистов, по-пластунски переползающих вперед.
Ему вспомнился страшный момент пленения. Когда фашисты на опушке рощи окружили его, он, расстреляв в них обойму, поднес к поседевшему вдруг виску пистолет с последним патроном. Оказавшийся рядом сержант вырвал оружие, швырнул в пруд, по глади которого пошли круги. Хлебников явственно увидел сейчас эти широкие круги, напоминающие большую мишень.
— И хорошо, что не застрелился, — проговорил он, сплевывая песок, набившийся в рот.
— По-нашему научились переползать, — сказал Чередниченко, стреляя в фашистов.
В два часа дня к Хлебникову подполз раненый связной англичанин, подал окровавленную записку.
Натаров просил подбросить ему хотя бы взвод. Резервов не было, пришлось связного отправить назад ни с чем.
Через час приполз второй связной, изможденный, усталый. Запекшимися от жажды губами на словах передал вторичную просьбу Натарова помочь людьми.
— Раз так, посылаю последний резерв, — Хлебников горько улыбнулся и пошел сам к мосту. Земля кипела от пуль. Половину пути ему пришлось ползти. Обдав его камнями, рядом разорвалась мина. Секунда страха захватила дыхание и прошла, как печальный вздох.
У сангары — наскоро построенного укрепления, обложенного мешками с песком, — Хлебников увидел раненного в грудь и живот умирающего Натарова. Синие глаза его слиняли, стали серыми, неживыми.
— Один англичанин хотел закрыть Натарова своим телом, да не успел. Вон он лежит, бедняга. — Заросший курчавой бородой чех показал на убитого, лицо которого было закрыто клетчатым платком.
Хлебников посмотрел на толстые подошвы бутсов убитого. Да, в такой битве все становятся братьями.
— Полковник, — зашептал Натаров, узнавая начальника. — Я из Куйбышева. Там, на Рабочей улице, моя семья… — Он помолчал, собираясь с силами. — Вернетесь в Союз, напишите моей жене… — Розовая пена окрасила бескровные губы умирающего. — Полковник, вы коммунист?
— Да, — ответил Хлебников.
— Я тоже, — непослушными пальцами Натаров достал из кармана свернутый в трубочку первый листок партийного билета. — Здесь все: и фамилия, и фотография, и год рождения — вся моя жизнь. Я знал: фашисты казнят коммунистов. Раненым попал в плен, посмотрел на партбилет, подумал: партийный билет могут выдать второй раз, а жизнь никто не даст… Но спрятал документ, и в плену, когда дубасили меня до смерти, нащупывал я партбилет, и ко мне возвращалась сила… Я и бежал потому, что коммунист… А сейчас амба мне. Вышел в расход…
— Вы не умрете! Вы, вы… — горячо зашептал Хлебников, страстно веря в то, что Натаров выживет. Горькая спазма сдавила горло. Он слышал, как отчаянно билось, силясь удержаться за жизнь, сердце раненого.
— Пить… — простонал Натаров, царапая руками песок, и повернулся бледным, зеленеющим лицом вниз. — Я весь состою из боли… Ничего во мне не осталось… Одна боль.
Солдаты, лежавшие поблизости, отцепили от поясов фляги. Один потряс флягой над ухом; второй отвинтил крышку, опрокинул посудину горлышком вниз, но даже капли не пролилось оттуда; третий с сожалением взглянул на флягу и выбросил за ненадобностью. Рота героев не имела ни капли воды.
Собрав последние силы, Натаров достал из кармана очки с черными стеклами, хотел сказать: «Возьмите — пригодятся в пути от солнца и пыли», — но язык уже не повиновался ему.
— Коммунист? — спросил лежащий за пулеметом английский лейтенант.
— Да!
— Я так и думал, — сказал англичанин.
Хлебников до вечера командовал остатками роты и Колдстримского полка.
Несмотря на тропическую жару, солдатам от предчувствия близкой смерти было холодно. Мелко дрожа в ознобе, смотрели они на черное лицо Хлебникова, а он как бы шутил со смертью, хорошо зная, что на него отовсюду глядят люди. Теперь было не страшно даже погибнуть. Поставленную задачу он выполнил: Тобрук, сковывая большие силы немцев, держался.
Невиданное доселе упорство осажденных беспокоило Роммеля. Ему сообщали о сожженных танках, о немецких ротах, уничтоженных пулеметным огнем до последнего человека, и, наконец, доложили о взятии в плен двух раненых русских солдат.
«Вот оно, откуда такая стойкость! Не появились ли в Тобруке советские части? Это, пожалуй, самое страшное, что может случиться здесь со мной», — с холодеющим сердцем подумал немецкий фельдмаршал.
Напряжение боя достигло высшего предела. Не верилось, что на свете существует тишина, легкие звуки: воркование голубей, звон дождя.
«Продержаться бы дотемна, фашисты не умеют воевать ночью», — думал Хлебников, с надеждой следя за тускнеющим солнцем, медленно опускающимся в море.
Разбитый вдребезги мост остался за ним. Повсюду валялись трупы.
Солдаты с нетерпением ожидали заката солнца, но наступившая ночь не принесла облегчения. Из Сахары по-прежнему дул раскаленный ветер, от которого никуда нельзя было скрыться. Комары жгли лица, будто крапива. Люди с жадностью смотрели на жестяные четырехугольные банки, наполненные тепловатой водой, отдающей хлором. Ничего в мире не было для них прекрасней воды. Они честно заслужили сегодня по стакану этой влаги, но пришел Хлебников — приказал залить радиаторы автомобилей. Будто в насмешку сказал, что вода дороже бензина.
В час ночи, после взлета двух красных и одной зеленой ракет, как было условлено, артиллерийский дивизион открыл стрельбу по притихшим немецким частям. Это была последняя вспышка сопротивления. Обреченные, остающиеся в Тобруке артиллеристы, не жалели снарядов. На раскаленных стволах орудий пузырилась и горела краска.
Люди Хлебникова быстро снялись с позиций, заполнили автомобили, сосредоточенные в укрытии на переднем крае, и поехали впритирку за огненным валом, переносившемся все дальше и дальше. Последние защитники покинули крепость. Только артиллеристы, прощаясь с товарищами из южных фортов, продолжали вести огонь. Что-то напоминающее погребальные аккорды было в звуках замирающего боя. И вдруг, словно удар в гигантский барабан, раздался оглушительный грохот. Это англичане взорвали главный склад с горючим — тот самый, к которому так неудержимо рвался гитлеровский фельдмаршал.
Грузовики тащили на прицепах дюжину расчехленных, готовых к бою пушек. Солдаты были хорошо вооружены, на каждой машине стоял пулемет, но никто не стрелял — прорывались молча, со стиснутыми зубами. Что ждало их впереди, никто не знал.
Когда колонна тронулась в свой опасный путь, несколько малодушных спрыгнули с грузовиков, но места не остались пустыми, их заняли другие английские солдаты, подцепившиеся на ходу. Вопрос шел о жизни и смерти, а никто не мог сказать, где раньше настигнет гибель — в крепости или в пустыне. «Остановить немцев сумели, — значит, сумеем и уйти», — так думали многие англичане, и Хлебников знал об этой возродившейся вере.
В голове колонны двигалось четырнадцать танков под командованием Шепетова. В башне передней машины, приоткрыв люк, легкий и свежий, стоял Агеев, не спуская прищуренных глаз с английского сапера, проводившего колонну через разминированное поле. Агееву стало жаль Тобрук, как если бы он оставлял врагу советский город.
— Вынули все мины! — крикнул сапер и, легко вспрыгнув на броню, вытер рукавом высокий потный лоб с залысинами. — Теперь валяй полным ходом.