Страница 83 из 88
Он был рыжеволосый, с плоским лицом, усеянным веснушками и синими угольными пылинками, въевшимися в кожу. Звали его Эрик Хэй. Было ему уже за тридцать.
Над головами просвистел снаряд, но ни русский, ни англичанин не пригнулись, испытывая друг друга в храбрости. Снаряды посыпались чаще, песчаные столбы разрывов вставали со всех сторон, машины пробирались между ними, как через рощу. Агеев долго оглядывался на уменьшенную расстоянием, словно игрушечную крепость, завязанную в красный узел огня.
Из зарева, охватившего Тобрук, вырвалась кроваво- красная луна, зловеще осветила людей, казалось идущих в свой последний предсмертный путь.
Хэй сказал Агееву:
— Вдоль моря нам не пробиться. Надо пересечь пустыню, а там жажда, смерть.
— Смерть, смерть… Не бросайся зря такими словами, — недовольно протянул Агеев, который успел полюбить привязавшегося к нему сапера, не раз спрашивавшего его о доме, жене и детях, о том, как в Советском Союзе живут рабочие. Болтая с англичанином на том странном международном языке-суржике, родившемся в концентрационных лагерях, включавшем слова разных народов, Агеев предавался воспоминаниям, отводя душу, думал: «Сколько на свете таких прекрасных людей, как Хэй!»
Хлебников двигался со всеми предосторожностями, выслал вперед разведку, головной и боковые дозоры.
Машины, не зажигая фар, пересекли многочисленные вади — пересохшие русла ручьев — и шли не по дороге, а напрямик, через пустыню, в рыхлом песке, строго на юг, в район оазиса Джарабуб. По дороге туда не было ни рек, ни мостов, ни высоких гор.
Полковник рассчитывал пополнить в оазисе скудный запас питьевой воды, но не это было главным. В мыслях у него созрел столь дерзкий план, что стоило подумать о нем — холодок пробегал по коже. В Тобруке Роммель, конечно, быстро поймет, что его ловко одурачили, и стремглав кинется к Эль-Аламейну. Как только он втянет в сражение свою армию, Хлебников ночью ударит по нему с тыла и правого фланга, смешает карты, наведет панику. Правда, сил маловато, всего семьсот девять бойцов, но зато каких — все обстрелянные в том же Тобруке, побывавшие в боях. Не люди — орлы, советские ребята, поляки, чехи да солдаты Вустерского и Колдстримского полков — гордость Британии, на них можно положиться! Уже то, что они предпочли свободу плену, подымало их в глазах требовательного командира.
Роса не выпала, и колеса грузовиков поднимали тучи едкой пыли, затруднявшей дыхание. Песок набивался в глаза, уши, ноздри, проникал сквозь обмундирование, тысячью острых игл колол грязное, давно не мытое тело.
Ветер крепчал. Рыжий песок вырвался из-под скатов и побежал, словно вспугнутая лисица, за ней вторая, третья. И вот уже мчится целая стая, распушив над землей хвосты. Впереди колонны крутилось несколько невысоких песчаных смерчей. Пустыня зашевелилась и вскоре превратилась в сплошной стремительно несущийся навстречу песчаный поток. Солдаты нахмурились, послышались проклятья, и только Хлебников повеселел — песок заметет следы, ни один немец не узнает, куда исчез отряд.
Машины буксовали и двигались с трудом. Агеев посоветовал остановиться и переждать песчаную метель. Но Хлебников торопил вперед, чтобы поскорее выбраться из зоны действия немецких войск. В раскрытых жерлах орудий свистел ветер. Хлебников приказал надеть чехлы, но артиллеристы где-то их потеряли.
— Теперь только вперед, — отвечал Хлебников на уговоры сделать привал.
И машины шли все дальше, углубляясь в песчаный океан, где не было ни маяков, ни ориентиров, ничего, кроме пылящих песчаных барханов.
Наступил день. На земле свирепствовала буря, а небо было ярко-синим, солнце плавало в нем, как в воде. В полдень Хлебникову доложили, что два человека умерли от жажды, один сошел с ума; бросился под танк и раздавлен гусеницами. Обессилевшие люди подталкивали машины, точь-в-точь как в снегах России. Полковник закрывал глаза и, как в бреду, видел сугробы и леса, покрытые холодным инеем.
Наконец Хлебников не выдержал и приказал остановиться на час, выдать каждому по сто граммов воды, почистить моторы от набившегося в них песка.
Люди, уставшие бороться с ветром, падали у песчаных сугробов и засыпали мертвым сном. Шепетов прошел вдоль колонны и вдруг увидел полузасыпанный скелет верблюда и человеческий череп. Белые кости на желтом фоне зыбучих песков напоминали о том, что ждет их всех впереди.
Через полтора часа людей подняли, и все началось снова. Мутна была даль, ничего впереди не видно — глаза воспалены. И у всех проклятый вопрос: хватит ли сил дойти до оазиса? А вдруг там немцы? Был бы самолет, послать бы разведку.
Хлебников взял с собой одну из лучших походных радиостанций Тобрука с опытными радистами, знающими секретный код немцев. Вскоре радисты принесли расшифрованную телеграмму Роммеля, посланную Гитлеру. В ней было сказано: «Сегодня мы находимся на расстоянии ста километров от Александрии и Каира и держим в своих руках ключ от Египта, имея твердое намерение проникнуть туда. Если мы зашли так далеко, то не для того, чтобы нас оттуда вытеснили. Вы можете быть уверены, что мы крепко держим то, что однажды захватили».
Через сутки приняли и расшифровали ответ. Гитлер благодарил за взятие Тобрука, торопил наступать на Суэцкий канал, намекнул на свое решение прорваться к Волге.
Хлебников закрыл глаза и представил, как далеко он от Волги, сколько тысяч километров лежат между ними. Жена — волжанка, и непрошеные мысли овладели им. Как она там со своим слабым сердцем, с дочкой, ждет ли его? И дождется ли?.. Ведь вот жена Натарова не дождалась — ясноглазый майор скончался. Он и в смерти оказался таким же прямым и честным, как в жизни: умирая, широко выбросил вперед руки, будто обхватывая чужую землю, — даже мертвый не желая ее отдать фашистам.
Воспоминания настигали полковника.
— Зоя, милая, хорошая, родная! — распухшими, черными губами шептал Хлебников, и не так больно ныли трещины на них, заносимые соленым песком.
Никогда он, казалось, не был так близко к жене, как сейчас. Ему улыбалось лицо Зои, он видел пробор посредине головы и тяжелые золотые косы, опущенные на высокую грудь. А над Зоей березовые ветви в белом инее, как кружева. Как всегда, жена была рядом. Даже острые мгновения опасности в бою не могли отделить от него ее маленький, детский, тысячу раз целованный рот, полные руки и мокрые волосы, пахнущие Волгой.
Хлебников думал о ней всегда, даже во сне. Он спал, и блаженная улыбка порхала на его губах, обметанных лихорадкой.
Поддерживая под руку жену, Хлебников шел по широкой аллее парка культуры и отдыха, прислушиваясь к приятному шуму машин, доносившемуся от Крымского моста. Словно гигантские ландыши, над ними свисали белые чашечки плафонов на столбах, с зажженными электрическими лампами. Вышли к гранитной набережной. Хлебников нетерпеливо сбежал по ступеням к Москве-реке, стал на колени, зачерпнул в фуражку воды и принялся пить. Боже мой, какая вкусная вода! Никакое вино никогда не сможет с нею сравниться. Ничего подобного он никогда не пил. С каждым глотком освежающая прохлада вливалась в тело, растекалась по мускулам, в каждой трепещущей жилке разбавляла сгустившуюся кровь. Вода, вода!.. Как он истосковался по воде там, в далекой-далекой пустыне! Хорошо, что это осталось позади и он снова со своей Зоей, у себя дома, в Москве! Можно претерпеть любые муки, вынести многодневный голод, но жажда, жажда убивает человека наповал. Было время, мечтал о глотке влаги, какой угодно, готов был пить из болота, из лужи — и вот у ног его течет широкая река — пей сколько хочешь! Он пьет воду, фуражку за фуражкой, льет себе на голову, за пазуху, а воды не убавляется — река все течет, и все переливаются в ней московские огоньки. Пустыня? Но пустыня далеко позади, а здесь Москва, Зоя, толпа молодежи и сколько хочешь воды!..
— Зоя, дорогая, если бы ты знала, что такое вода! В ней спасение всего живого…
Раздался выстрел, такой нелепый среди сладкой музыки парка. Хлебников повернулся на звук, увидел раскаленное солнце цвета крови. Впереди образовался затор, машина ткнулась в передний грузовик и остановилась.