Страница 81 из 88
— Желаю удачи, полковник! Я отправляюсь на аэродром. Мне надо подумать, я еще ничего не решил, как быть, куда деть себя. — Клоппер выбежал из штаба, и через минуту «виллис» его исчез в дымке, застилающей солнце.
Проехать на позиции Колдстримского полка оказалось нелегко. По обстреливаемой дороге мимо стен, на которых краской было написано: «Веди себя всегда так, как будто на тебя смотрит дуче», в крепость плелись толпы усталых, измученных солдат. Сбоку от дороги валялись убитые и умирающие от ран. На них не обращали внимания. Люди шли с раскрытыми ртами, жадно, как воду, глотая горький, отравленный дымом воздух. Шофер непрерывно сигналил, солдаты неохотно уступали дорогу.
Дважды «виллис» с Хлебниковым попадал под минометный обстрел. Приходилось выскакивать из машины и ложиться в раскаленный песок, набивавшийся в нос и уши. В воздухе беспрепятственно, почти на бреющем полете шныряли «мессершмитты».
У гряды белых камней «виллис» оставили и дальше отправились пешком. Напуганный адъютант не совсем точно знал расположение войск, к тому же смешавшихся за последнее время, и Колдстримский полк нашли лишь к полудню. Там уже знали о приказе командующего, и один батальон, бросив на землю оружие, в полном составе с поднятыми руками сдался в плен.
— И вы не стреляли им в спину? — спросил Хлебников окруживших его солдат.
Никто не ответил. Все заранее принимали его власть, как нечто само собой разумеющееся. К нему подошло человек десять. Узнав в нем советского офицера, все сразу заговорили по-русски. Это были воины Красной Армии, попавшие в плен и бежавшие оттуда к союзникам.
Хлебников, не скрывая нависшей опасности, объяснил создавшееся положение. Будто давая клятву, сказал:
— Защиту Тобрука мы берем в свои руки. Будем стоять насмерть, как в России. Конечно, мы не сможем его удержать, но чем дольше крепость будет держаться, тем больше шансов на спасение английской армии, иначе она погибнет… Отступать некуда — позади море, а путь на Родину лежит через пустыню, и надо пройти ее с кровавыми боями, сквозь огонь.
Его поняли, сказали, что советские солдаты сведены в одну роту. Командует ею майор Натаров.
Хлебников вызвал Натарова. Явился невысокий, средних лет человек с необыкновенно синими глазами. Видимо, из приписников. Он и стоял как-то не по-военному, боком, покусывая ровными зубами американскую резинку. Выгоревший чуб закрывал лоб, доставал до бровей, тонких, девичьих, будто нарисованных. На такие лица приятно смотреть, и Хлебников, не скрывая улыбки, не сводил глаз с Натарова.
— Ни один боец моей роты не согласился вторично попадать в лапы фашистов. Мы продолжаем защищать крепость, а когда надо будет, последуем за вами. Многие англичане присоединятся к нам. Австралийцы — артиллеристы двух батарей на моем участке скорее умрут, чем подымут руки.
Весь день Хлебников провел на переднем крае, приводя в порядок оборону, рассредоточивая поредевших защитников по траншеям и сангарам, обложенным канистрами с песком. Натаров и несколько английских офицеров помогали ему. Советская рота и два взвода чехов были выдвинуты на главное направление, куда немцы вот уже второй день наносили решающий удар.
К вечеру удалось привести в порядок части, согласившиеся драться, и Хлебников предпринял контратаку. Фашисты, не встречавшие в последние дни сопротивления, потеряли всякую осторожность и подтянули к переднему краю множество танков, автомашин, артиллерийских парков. Вся эта техника находилась в походных колоннах и не могла принять участия в отражении лобовой атаки. Машины были лишены маневра и стояли на дорогах, будто мишени.
Английский лейтенант, руководивший вылазкой, уничтожил со своими людьми дюжину танков и сжег около двух десятков автомашин. Остовы их загородили узкую дорогу. Продвижение немцев приостановилось.
Наступила ночь и продолжалась невыносимо долго, как затянувшаяся болезнь. До утра совершенствовали оборону, орудия легких систем выдвигали на прямую наводку, минировали подступы. Саперы упрямо и молча натягивали колючую проволоку. Тонкий звон ее стоял в теплом воздухе. Английские солдаты наверстывали упущенное. Их как бы обновили. Они охотно подчинялись воле советского полковника, заражавшего их своей энергией.
На рассвете под страшный грохот канонады фашисты начали общее наступление. Весь день слышался сухой хруст артиллерийского грома. К вечеру немецкая атака была отбита на всех участках, но сколько было на это затрачено почти нечеловеческих сил!
«Тобрук продержался еще одни сутки, — с удовлетворением подумал Хлебников. — Весь мир узнает об этом».
На второй день взбешенный Роммель, как по расписанию, все повторил сначала. С утра налетела авиация, затем началась артподготовка, и танки с пристроившейся к ним пехотой пошли в атаку на участок советской роты. Красное горячее солнце, выкатившееся, как из доменной печи, жгло нестерпимо. На песок было больно смотреть: под солнечными лучами он сиял и переливался, словно жидкая сталь в мартене.
«Как не похож он на бархатный волжский песок!» — думал Хлебников, щуря глаза, чувствуя на плечах невыносимую тяжесть.
Земля тряслась, будто в лихорадке. Мелкая пыль поднялась над ней и стояла плотная, как стена. Снаряды летели, перегоняя друг друга. Пахло железом, горелым маслом, краской — пылали танки, окрашенные в цвет кофе с молоком. Все вокруг напоминало поверхность Луны — сплошные зияющие кратеры с обожженными краями.
Пустыня пришла в движение. От горизонта во всех направлениях к Тобруку двигались колонны грузовиков, набитых стрелками, гудели танки, по дорогам медленно тащились пушки. Цистерны с водой, походные кухни, санитарные автобусы, интендантские повозки, запряженные мулами, — все это создавало плотные заторы, ползло черепашьим шагом, мешало продвижению атакующих войск, представляло удобную мишень для крепостных орудий. Скрип колес, скрежет гусениц, ругань, удары, крики команды, гул тысяч раздраженных голосов покрывали все звуки боя.
Фашисты наступали волнами, скошенных пулеметным огнем сменяла новая волна, вторую — третья, и так до бесконечности, как на море. Наступающие войска сливались с волнистой линией холмов на горизонте.
Хлебников, прислушиваясь ко все усиливающемуся грохоту боя, отметил, что в пустыне нет звонкого голосистого эха, как в России. Эха не порождали даже оглушительные разрывы бомб. При воспоминании о Родине сердце Хлебникова болезненно сжалось.
Он прислонил горячий лоб к выщербленной амбразуре дота и вдруг увидел белые поля и березы, по пояс занесенные снегом. Рядом хрустнул ледок. Хлебников раскрыл глаза, догадался — пуля расколола стекло на «виллисе», стоявшем невдалеке.
Он так и не понял, почудилась ему или приснилась зима, — давно уже не удавалось поспать несколько часов сряду.
Наблюдая за разгорающимся боем, он мучительно обдумывал план прорыва немецких войск; решил продержаться еще сутки и ночью под прикрытием пушечного огня уходить в автомобильной колонне с советской ротой, англичанами, чехами, поляками, согласными разделить с ним судьбу. Для этого уже были найдены машины, горючее, артиллеристы, согласившиеся поддержать отчаянную вылазку. Ощущение великого товарищества и братства, возникшее в бою, избавляло солдат от необходимости уговаривать друг друга, чтобы решиться на прорыв и марш через неизведанную пустыню.
Фашисты с невиданной злостью упрямо шли по дороге, атакуя в лоб наиболее укрепленный участок во всей системе обороны. Весь день центр боя клокотал у небольшого обвалившегося моста, по обе стороны которого в траншеях оборонялась наполовину разбавленная англичанами рота советских солдат. Никто не поднял рук. Да сдаться и нельзя было: в плен никого не брали.
Поднося к воспаленным глазам бинокль, Хлебников все чаще поглядывал на мост, но, кроме клубившейся пыли, прорезаемой желтыми вспышками орудийных выстрелов, ничего там не видел. Иногда порыв ветра раздвигал золотистый, затканный красными цветами разрывов занавес пыли, и тогда виднелись полуразрушенные бетонные доты, будто памятники на забытом кладбище.