Аппассионата. Бетховен

Всего-навсего тридцать подписей...

«Вот уже на протяжении нескольких лет, с тех пор как смолк гром победы при Виттории, мы с нетерпением ждём, когда же вы вновь порадуете наши глаза и уши, когда же вы вновь блеснёте перед нами своим несравненным талантом...»

Бетховен ещё раз прочёл этот пассаж и скривил губы в презрительной усмешке. Ах, вот оно что! Лишь искусственная канонада гремит по-прежнему в ваших ушах, ибо никакое другое моё произведение вы даже словом не упомянули! Ни квартеты, ни фортепьянные или скрипичные концерты! А о «Фиделио» и «Героической симфонии» вы, похоже, напрочь забыли.

Творец канонады, сочинитель грома битвы...

«...молча смотреть, как иноземное искусство укореняется на исконно немецкой земле, ущемляя честолюбие исконно немецкой музыки...»

Мой дорогой Лихновски, немецкий народ едва ли изменится в ближайшем будущем, ему многое дано, но на нём лежит проклятие, и многие его черты внушают омерзение.

Каким же должен быть мой ответ?

Он вдруг почувствовал, как в душе всё закипает и вопреки предостерегающему голосу разума в нём нарастает чувство протеста: «Нет, я одолею их! Я заставлю здешнюю публику понять «Missa solemnis» и Девятую симфонию!»

Вошедшему в комнату Шиндлеру он молча протянул письмо.

— Поздравляю, маэстро! — Секретарь, уже знакомый с содержанием обращения, был вынужден сделать вид, что впервые читает его, и потому восторженно протянул Бетховену руки.

— Отрадное известие, не правда ли? — Бетховен без труда разгадал его игру. — Что ж, заглянем к графу Лихновски, где я предоставлю вам честь сказать вместо меня слово «согласен».

Ящик Пандоры[124] с шумом и грохотом открылся, и из него, подобно червям, поползли разного рода клеветнические предположения. Так кто же передал в редакцию одной из газет копию обращения? И немедленно распространились слухи о том, что, дескать, Бетховен его сам сочинил. Молодой поэт Бауэрнфельд назвал его старым педантом с отжившими представлениями о музыке и обвинил его в самовозвеличивании и чрезмерном упоении собой и своим творчеством. Он даже заявил, что Бетховену уже ничто не поможет, что его время кончилось. Он, дескать, живёт, не зная, что давно погребён и предан забвению.

Бетховен лихорадочно размышлял. Нет ли в возникшей неприличной суете и суматохе и его собственной вины? Он ведь и впрямь долгие годы жил уединённо, борясь не только с глухотой, но и с демонами, мешавшими ему осуществлять мечты и доводить до совершенства свои произведения. Неудивительно, что о нём постепенно забыли. Внезапное появление на публике ослепило его, сделало недоверчивым и враждебно настроенным даже по отношению к близким друзьям. В ярости он отправил им короткие записки, над которыми сам же позднее смеялся.

«Графу Морицу Лихновски. Презираю лицемерие и двуличность. Посему прошу больше не посещать меня. Концерта не будет. Бетховен».

«Господину Шуппанцигу. Прошу вас больше не приходить ко мне. Я не даю концертов. Бетховен».

Казалось, в нём пробудилась страсть к самоуничтожению.

«Шиндлеру. Прошу больше не появляться в моём доме до тех пор, пока я вас сам не позову. Концерта не будет».

Потребовалось несколько недель, чтобы всё улеглось и встало на свои места. Затем, правда, Бетховена вновь захлестнула волна ненависти и злобы. По непонятной причине отказались предоставить в его распоряжение оркестр и хор. Кто-то, очевидно, поставил своей целью непременно сорвать концерт. Но с этим ему уже приходилось сталкиваться, и потому отказ не слишком тронул чувствительные струны его души. Из-за отсутствия должного количества профессиональных музыкантов в оркестр и хор пришлось спешно набирать по всей Вене дилетантов.

В конце концов по городу были расклеены афиши с извещениями о предстоящем концерте. Мгновенно начались разговоры о закулисных скандалах. В последнюю минуту поступило сообщение о запрете церковной цензурой трёх гимнов из «Missa solemnis».

Бетховен твёрдо решил не сдаваться и отправил в церковное ведомство письмо следующего содержания:

«Господину цензору Сарториусу!

Ваше высокородие!

До меня дошли слухи о том, что премьерное исполнение трёх частей из моей мессы может вызвать определённые трудности, и посему мне не остаётся ничего другого, как сообщить вам, что создание этого произведения потребовало от меня огромных усилий и расходов и что из-за недостатка времени я не в состоянии представить на суд зрителей какие-либо другие мои сочинения. Надеюсь, вы ещё помните меня.

Вашего высокородия покорный слуга

Бетховен».

А если Сарториус не помнит его? Со времён знаменитого Венского конгресса утекло столько воды, произошло столько событий, что вряд ли цензор сохранил в памяти эпизод встречи с ним. Хорошо бы через графа Лихновски напомнить господину Сарториусу об эрцгерцоге и архиепископе Рудольфе.

Вбежавший в комнату Шиндлер быстро преодолел одышку и по складам, чтобы не тратить время на записи в разговорную тетрадь, отчётливо произнёс:

— Маэстро, по-моему, имеет смысл напечатать в афишах также, что вы являетесь членом Королевских академий в Стокгольме и Амстердаме.

— Чушь! — Шуппанциг небрежно оттолкнул его. — Что это ещё за академии? Для меня одно только имя Бетховена значит гораздо больше. Он для меня... — Скрипач и первый концертмейстер с иронией посмотрел на Бетховена, но за этим чувствовалось его безгранично дружеское расположение к композитору, — ...он для меня президент всех академий в мире!

— Волнуетесь перед выходом, дядюшка Людвиг?

— Дурачок.

Да разве мальчик по прозвищу Пуговица в состоянии понять, как много зависит от этого концерта. Например, будет ли его племянник дальше учиться или нет. Карл наконец закончил школу и решил изучать философию. Он, Бетховен, выкупил свои акции у Иоганна и вместе с оставшимися у него спрятал в потайном ящике шкафа. Пусть они потом достанутся его племяннику, его подопечному...

— Почему ты так критически рассматриваешь меня, Пуговица?

Герхард фон Бройнинг сидел на стуле, подставив левое колено под подбородок, и говорил, по обыкновению, так, что Бетховену и без тетради было понятно каждое его слово:

— А вот думаю, не выйти ли мне вместе с тобой, дядюшка Людвиг, уж больно хорошее впечатление ты производишь.

— Благодарю, — сдавленным от волнения голосом сказал Бетховен и чуть наклонил голову.

— Даже галстук у тебя безупречно повязан. Пойдём, уже пора. — Пуговица спрыгнул со стула и дёрнул Бетховена за рукав.

В первую минуту Бетховену показалось, что улица залита золотом — так ярко она была озарена лучами позднего солнца. Он окинул взглядом людей, называвших себя его друзьями. Здесь уже собрались Вольфмайер, Зейфрид, госпожа Эрдёри и конечно же член Придворного Военного совета и отец Пуговицы Стефан фон Бройнинг.

— Давай, мальчик, родители зовут тебя.

Рядом с купцом и выдающимся скрипачом Эппингером стоял Джианнатазио с дочерью.

— Моё почтение, господин ван Бетховен. Успехов вам.

— Благодарю. — Бетховен улыбнулся, поощряюще повёл рукой и обратился к Фанни Джианнатазио дель Рио: — Я чувствую в вас искреннее желание помочь мне, Фанни. Вы прекрасны, как этот весенний день, и потому я желаю вам найти мужа, способного осчастливить вас.

Но почему Фанни вдруг отдёрнула руку, почему она бросилась прочь, почему её глаза затуманились слезой? Что он такого оскорбительного сказал ей? Наверное, у неё была несчастная любовь и своими словами он только разбередил старую рану.

124

Ящик Пандоры... — В греческой мифологии Пандора была создана Гефестом по воле Зевса в наказание людям за похищение Прометеем огня у богов. Став женой брата Прометея Эпиметея, любопытная Пандора увидела в доме мужа ящик и, несмотря на запрет, открыла его, и все бедствия распространились по земле. Крышка захлопнулась, когда на дне оставалась только надежда. Ящик Пандоры в переносном смысле — источник всяких бедствий.