Страница 92 из 109
— Но почему? — Грильпарцер нервно мял в руках свою шляпу.
— Это опера-сказка. Милые феи, разного рода чудеса и всё такое прочее. — Бетховен внезапно насторожился. — Вам что-то мешает, господин Грильпарцер?
Поэт показал на открытое окно, откуда послышался оглушительный шум.
— Увы, но я ничего не слышу. — Бетховен встал, подошёл к окну и окинул взглядом узкую кривую улочку.
Здоровенный, похожий на Геракла кузнец с размаху бил молотом постоявшему во дворе литейни церковному колоколу. При каждом взмахе под одубелой кожей перекатывались огромные, похожие на валуны бугры мышц.
— Как вам объяснить? — Бетховен закрыл окно и с извиняющейся улыбкой повернулся к Грильпарцеру. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Верить в фей и чудеса — это прекрасно. Но я... я скорее схож вон с тем кузнецом во дворе, и вера у меня соответствующая.
Самая пора забыть про лето с его жарким, напоенным запахом трав воздухом и вернуться домой. Вещи он отправил заранее и теперь стоял на Котгассе, с нарастающим раздражением рассматривая свой жалкий низенький домик, зажатый между двумя высокими строениями.
Смеркалось, свечи в кухне не горели, и он хотя бы мог не видеть «госпожу Шнапс». Увы, там также был ненавистный Шиндлер, хотя, может быть, он несправедлив к нему?
А может, он просто испытывал страх?
Шесть лет он работал над симфонией и никак не мог завершить её. Где-то что-то не ладилось, где-то таилась ошибка, но где, где?..
Он поднял воротник плаща, как бы желая защититься от потока невзгод и мерзостей жизни, пересёк улицу, спотыкаясь, поднялся по каменным ступеням и вошёл в подъезд.
В коридоре затхлый воздух сразу же забил ноздри и горло.
— Добрый вечер, Шиндлер.
— Добрый вечер, маэстро. Подать ужин?
— Нет, спасибо.
— Может, растопить печь?
— Не стоит. Извините, но мне хочется побыть одному. Надеюсь, вы не обидитесь?
Он ещё не успел закончить последнюю фразу, как Шиндлер уже набросил на плечи плащ.
— Спокойной ночи и ещё раз огромное спасибо, Шиндлер.
Несколько минут он задумчиво смотрел ему вслед. Есть люди, которые никогда не были молодыми, так и родились стариками.
Даже не сняв плаща и шляпы, Бетховен подошёл к фортепьяно и одну за другой снял с него несколько пачек нотных листов.
Нужно хорошенько поразмыслить над последней частью.
Ещё в юности, да нет, ещё в детстве он много занимался этим стихотворением Шиллера, постепенно отказываясь от мысли сделать из него сперва увертюру, а потом нечто вроде оратории. Ныне его волосы уже поседели, а он всё ещё никак не мог сладить с этим произведением.
Он склонил голову набок, прислушиваясь к себе. Так он поступал уже сотни и тысячи раз. Нет, перед ним словно встала непреодолимая стена.
Зародившаяся в душе тревога заставила его метаться, словно зверь в клетке. Он подскочил к окну и вдруг отшатнулся, ослеплённый яркой вспышкой. Это литейщик колоколов разжёг во дворе своей мастерской огонь и заливал в формы раскалённый металл.
Колокола, колокола, чей звон сопровождает человека от рождения до могилы. Не напоминает ли этот звук баритональный бас?
А что, если он вставит к текст такие слова: «О друзья, не нужно этих звуков! Пусть те звучат, что радость нам приносят». Наверняка Шиллер простит ему этот речитатив. А потом?..
Двор литейщика погрузился во тьму, но Бетховен продолжал стоять, по-прежнему ослеплённый и одурманенный огнём.
Нет, нет, квинта должна у него получиться. У неё, как и у колокола, есть язык, и если начать его раскачивать...
Он сел за фортепьяно, пробежался пальцами по клавишам, и глаза его от ощущения блаженства увлажнились и затуманились слезой.
Господин Штрейхер посмотрел сквозь витрину своего фортепьянного салона на улицу и удивлённо воскликнул:
— Lupus in fabulis![123] Стоит упомянуть о волке, как он уже здесь.
— Он идёт сюда?
— Нет, он просто прогуливается.
— Действительно, он фланирует себе как ни в чём не бывало. — Граф Лихновски встал рядом со Штрейхером. — Конечно, сбросив с плеч такую тяжесть, как Девятая симфония и «Missa solemnis», он может себе это позволить.
— С каким интересом он смотрит сквозь монокль на последние образцы дамской моды. Я сейчас позову его.
— Не нужно. — Лихновски холодно остановил его. — Мой дорогой Штрейхер, я хотел бы поговорить с вами вот на какую тему. Это же позор, что премьера его мессы состоится не в Вене, а в Берлине.
— Полностью с вами согласен, ваше сиятельство. Но что мы можем сделать?
— Полагаю, что в городе с более чем двумястами тысячами жителей найдётся две-три сотни людей, готовых поставить свои подписи под соответствующим обращением. И потом, мы можем задействовать также Черни и Шуппанцига, доктора Зоннляйтнера и, конечно, господина фон Домановеца. С графом Палфи я лично поговорю как дворянин с дворянином.
— Я вспомнил ещё одно имя, ваше сиятельство. Знаете ли вы некоего Франца Шуберта? Он прямо-таки молится на нашего друга. Вот только хватит ли у него духу подписаться под обращением?
— Шуберт? Шуберт? — Лихновски сосредоточенно сдвинул брови. — Уж не он ли пару лет тому назад преподавал музыку в семействе Эстергази? И потом, он, кажется, ещё пишет песни. Что-то я слышал о нём.
— И не только песни, ваше сиятельство, но и...
— Ну и прекрасно, дорогой Штрейхер, но сперва мы должны обратиться к известным людям. Жаль, что мы не находим подхода к великим музыкантам. — Лихновски вытащил из кармана лист бумаги. — Я тут вчерне набросал кое-что. Вот послушайте: «Вспомните о вашем общественном долге, вспомните о необходимости взращивать в публике чувство совершенного и прекрасного и потому не затягивайте премьеры ваших последних шедевров. Мы знаем, что в венце ваших блистательных симфоний сияет ещё одно творение, так не обманите, просим вас, наших ожиданий! Вот уже на протяжении нескольких лет, с тех пор как смолк гром победы при Виттории, мы с нетерпением ждём, когда же вы вновь порадуете наши глаза и уши, когда же вы вновь блеснёте перед нами своим несравненным талантом». Ну как, господин Штрейхер?
— Превосходно, но...
— Что «но»?
— Вы совершенно справедливо изволили упомянуть гром победы при Виттории. — Штрейхер с нескрываемым испугом посмотрел на стоявший в фортепьянном салоне белый бюст Бетховена. — Но ведь мы не знаем, сможет ли маэстро (при всём его даровании он лишь простой смертный) в своей новой мессе или симфонии достичь тех божественных высот, на которые его вознёс гром победы при Виттории.
— Тихо! — Лихновски властно вскинул руку. — Ни слова больше! Вы можете накликать беду. Знайте, что у меня такие же опасения.
В результате под датированным февралём 1824 года обращением поставили свои подписи тридцать человек, причём лишь нескольких из них пришлось уговаривать.
Главная опасность заключалась в том, что Бетховен мог догадаться: якобы спонтанное волеизъявление группы жителей Вены, большинство из которых составляли его друзья, на самом деле ни в коей мере не отражало настроений венской публики.
— Нет, нет. — Бетховен по привычке встал и прошёлся по комнате. — Я должен прочитать послание в спокойной обстановке. Позднее я сообщу о своём решении.
Оставшись один, он покачал на ладони увесистый свёрток и хитро улыбнулся: «Ох уж этот проныра Лихновски».
«Понимая, что имя Бетховена, как и его творения, принадлежат всему миру, мы, выражая благородные пожелания отечественных ценителей искусства, надеемся, что именно Австрия в первую очередь назовёт его одним из своих сынов, ибо её жителям...»
122
Перевод И. Миримского.
123
Буквально: волк в басне (лат.), в значении: лёгок на помине.